«Мам, не плачь, я живой». Как матери российских срочнослужащих пытаются добиться вывода сыновей из зоны спецоперации

Редакция направила запросы информации о местонахождении всех этих срочнослужащих в министерство обороны, Главную военную прокуратуру и председателю Государственной думы РФ Вячеславу Володину.

– Дима безотказный, – говорит Екатерина К. (женщина просила не указывать её фамилию, чтобы не навредить сыну), показывая фотографию сына в военной форме. – Всегда, с самого детства готов был всем помогать. Из школы, из колледжа приходил, бывало, обессиленный – что-то там носил, таскал, помогал. Не мог иначе. Поэтому и в части тоже был на хорошем счету – днём метёт, ночью «писарем» работает.

Дмитрию Д. из Саратова всего 19 лет. Он призвался в апреле прошлого года. Уехал служить в Воронежскую область. Сейчас он, по словам матери, в зоне проведения спецоперации.

– Мы собрали список тех срочнослужащих, которых нам удалось найти через сыновей, – говорит Екатерина. – Сейчас из этого списка кого-то вывезли, кто-то остался. Кое-кто из ребят звонил матерям уже с территории России.

Один раз им показали гаубицу

Когда Екатерина рассказывает о сыне, она улыбается: Дима был ранний ребёнок, и при этом, как говорят, подарочный. Прекрасно спал по ночам, не мешал, не орал, умел сам себя занять. Учился средне, но всегда был душой компании. Мечтал о военной службе.

– Когда в Сирии наша армия вела боевые действия, он говорил, что тоже хочет быть военным, – вспоминает Екатерина со слезами на глазах. – На медкомиссии у него нашли плоскостопие, сказали, что он со своими ногами в армии измучается. Хотели написать – не годен. Но он добился того, чтобы его всё-таки забрали. Правда, когда он попал в военную часть, подписывать контракт передумал. 

Всё началось 15 или 16 февраля. Военнослужащий позвонил домой и сказал: «Мам, удивительное дело. Куда-то уезжают все контрактники». Через пару дней позвонил ещё раз: «Мам, мы выезжаем в поля, на учения». Мама не волновалась – на учения сын один раз ездил. Там ему дали пострелять из автомата, и показали, как выглядит гаубица. Потом позвонил уже из Белгородской области – их часть привезли в Валуйки: «Мам, тут столько народу, столько техники. Я никогда такого не видел. Наверное, что-то будет».

21 февраля вечером юный солдат позвонил домой: «Мам, мы завтра выдвигаемся. Кажется, *спецоперация* будет». С этого момента и до шестого марта Дима на связь не выходил.

Найти сына

Екатерине, в некотором смысле, повезло. После присяги в одном из мессенджеров остался родительский чат, в котором в свое время мамы и папы военнослужащих договаривались о фотографиях с присяги, о том, сколько платить фотографу и как забирать альбомы. За почти год чат здорово поредел. Но Катя не удалялась – «вот армия закончится, тогда...». Через этот чат родители солдат-срочников, попавших на спецоперацию, и нашли друг друга.  

– Первые дни после 24 февраля я сидела во всех телеграм-каналах, ловила любую информацию, – вспоминает Екатерина. – Когда прочитала, что разбили колонну, где, возможно, были наши сыновья, мысленно уже похоронила Диму. Изучала страшный совершенно канал, где украинцы выкладывают фото и видео с мёртвыми и пленными российскими солдатами. Матерям нельзя его смотреть. Просто нельзя. Одна женщина из нашей группы так узнала своего сына в убитом, а, оказалось, что он жив.

Постепенно сформировался новый чат из родителей, чьи сыновья застряли в Украине. Друг по дружке, периодически связываясь с детьми, они узнавали, кто именно оказался в зоне боевых действий и составили список. Началась работа.

Ежедневные звонки в часть, где о судьбе солдат ничего не знали. Электронные обращения в Воронежскую военную прокуратуру (личные и коллективное), письма в Министерство обороны, в приемную Президента. 

– Вячеславу Володину написала, нашему прекрасному, – говорит Екатерина. – И в телеграм, и в инстаграм (деятельность организации запрещена в Российской Федерации). Но мои вопросы просто проигнорировали.

Восьмого марта, в ночь, восемь семей на машинах стартовали в Воронеж.

– Девятого марта в восемь утра мы все были у дверей военной прокуратуры в Воронеже, – вспоминает Екатерина. – Пришлось брать на абордаж: мальчики-охранники сначала не хотели нас впускать. Мы им сказали: «Рабочий день начался, оформляйте нас, впускайте, мы будем ждать внутри. Или найдём по Воронежу журналистов и придём уже с журналистами». Охранник захлопнул перед нами дверь, убежал куда-то, и нам было слышно, как он кричит: «Они журналистов приведут!».

По словам Екатерины, в военной прокуратуре их приняли хорошо, вникли в проблему, были вежливы. Кое-кто из сотрудников даже всплакнул. Но и там прокуроры повторяли одно и то же: это бюрократия, нам надо проверить, а уже потом что-то предпринимать.

– Заметьте, – говорит Катя, – Минобороны признали, что срочники всё-таки попали в зону спецоперации, именно девятого марта. Мне кажется, что мы стали последней каплей. 

На Воронежской области родители не остановились – коллективное обращение родителей ушло и в Главную военную прокуратуру в Москве.

– В первый раз Дима позвонил мне шестого марта, – вспоминает мать. – С чужого номера. Я говорила с ним и думала – только не заори в трубку, только не заори! Мой муж долго не верил, что парни в зоне боевых действий, пока однажды не услышал бомбёжку прямо во время телефонного разговора. Это не стрёкот, это глухо-звонкие такие удары – бум...бум... Невозможно даже объяснить. Но это очень страшно. Дима тогда сразу отключился. И перезвонил только через десять минут: «Мам, я в порядке, мы все живы».

После того, как матери обратились в Главную военную прокуратуру, неповоротливая машина пришла в движение: сначала вывезли одного срочника, потом несколько других. Дима оказался среди тех, кто предположительно остался в зоне боевых действий.

– Когда их только начали вывозить, Дима звонил мне и рассказывал, как они тянут жребий – кто именно в этот раз уедет, – рассказывает Катя. – Почему-то именно моему сыну всегда не везёт. Но он такой исполнительный, такой полезный. Кто же его, такого, отпустит? Такие армии нужны.

Катя плачет. 

По её информации, батальон, где находится её сын, сейчас совершает маневр. Об этом ей сказал сын, когда связывался с матерью два дня назад. То же самое ей подтвердил сотрудник Воронежской военной прокуратуры Виталий Калганов, который занимается делом срочников.

– Он сказал, что так для них будет лучше, – говорит мать. – Сказал, что так их проще будет оттуда вывезти. Нам обещают, что мальчишек вывезут в течение недели. Но мы эти «завтраки» слышим каждый день уже две недели. И пока ничего. А вы же понимаете, что он может погибнуть там в любой момент. Вот мы с вами сейчас разговариваем, а сын...

Другие солдаты

У Светланы Кузьминой в зоне проведения спецоперации оказался муж. Артёму сейчас 25, Свете уже за 30. Они познакомились по объявлению...о ремонте. Он откликнулся на её просьбу помочь. Слово за слово, разговорились, подружились, закрутилось. Как в кино.

Артём – сирота. С пяти лет по детским домам и интернатам. Светлана – состоявшаяся бизнес-вумен. У неё своя фирма по клинингу. Она помогла мужу выбить квартиру от государства, вытащила из передряги, в которую он попал, уехав на заработки, нажаловалась в Минобороны, когда Артёма с больной спиной на службе заставили таскать брёвна. 

Четыре года назад они поженились, три года назад родился их сын. Поэтому и в армию Артём ушел с задержкой. Как говорит Светлана, «по семейным обстоятельствам».

Он служил в той же части, что и Максим Ханыгин – первый саратовский погибший. И сейчас находится не там, где другие ребята из того самого списка.

Светлана, как и другие родные, обрывает телефоны военной части, пишет в Минобороны, на днях поехала в Москву, в Главную военную прокуратуру. Чтобы добиться личного приема и лично оставить заявление.

Светлана не верит, что Артем мог подписать контракт и продолжает искать мужа.

– Я не могу, просто не могу сидеть на месте. И не хочу, чтобы ребёнок остался без отца.

Она немного молчит. Потом тихо добавляет:

– Когда я собиралась ехать в Москву в первый раз, со мной вместе собиралась поехать еще одна женщина. Мы собирались выезжать в ночь на Блаблакаре. Где-то ближе к обеду она мне написала: «Мой сын погиб». Оказалось, это случилось еще 8 марта. А ей сказали только 15-го. До этого командир части уверял по телефону, что с парнем всё хорошо. И в списке погибших его не было. 

Артём должен был вернуться домой в апреле. Свою жизнь, по словам Светланы, с армией связывать не собирался. В каждом телефонном разговоре он до сих пор клянется жене, что никаких бумаг не подписывал.

– Я уже хочу сама поехать на эту Украину, найти его. Даже оператора на горячей линии Минобороны спрашиваю: как мне туда добраться? А мне отвечают: «Границу вы перейти не сможете. Не переживайте, всё будет хорошо».

По сведениям матерей, в зоне проведения спецоперации также остаются Игорь Ш. и Дмитрий Ш. – оба из Красноярского края, из соседних деревень. Оба ушли в армию в осенний призыв – 25 октября 21 года. Оба учились в Канском технологическом колледже. Оба хотели отслужить и вернуться домой.

Диму Ш. на гражданке ждут мама, старший брат и девушка Галина.

– Она мне через день звонит, спрашивает – какие новости от Димы, – рассказывает Светлана Ш. – «Тёть Свет, новости есть? Тёть Свет, как он там? Тёть Свет, я даже учиться не могу, все мысли с ним». Старший брат его работает в ГУФСИНе, сейчас переводится в МВД. Димка всегда тянулся за старшим братом. Всегда смеялся: «Мам, я из армии приду, Никитос еще в подчинении у меня ходить будет».

– Откосить от армии Игорь никогда не хотел, но и служить по контракту не планировал, – говорит Светлана Ш. – Он сразу, как в часть попал, сказал мне: армия – это не моё. Хотя я просила подумать – всё-таки служба даёт какие-то перспективы. Но он наотрез отказался – не моё и всё! Когда мы услышали, что сказал президент про срочников, мы очень обрадовались – наконец-то вывезут наших мальчишек оттуда. Но дни идут, недели. А они всё там.

Андрей Г. из Таштагола Кемеровской области самый младший в этом списке – ему всего 18 лет. Его мама Алёна одна воспитывает троих детей, Андрей у неё старший. Кроме него, у Алёны еще 16-летняя дочь и 13-летний сын.

Алёна всё время плачет, и совсем не верит, что её Андрея вывезут из Украины. Считает, что от материнского кипеша «толку нет».

– Была Чеченская война, – вспоминает она. – Тогда тоже детей закинули в самое пекло. И тоже никто никому ничего не доказал. Кто выжил, тот вернулся. Брат мой двоюродный вернулся. Другие – нет. Наверное, и в этот раз также.

Иногда Андрей звонит домой. Говорит, что стреляют. Что в его окружении раненные и убитые. Говорит Алёне: «Мам, не плачь, я живой».

– Моя тётка в своё время была в комитете солдатских матерей, ездила в Ростов, видела этот морг, где тела ещё с Афгана лежат и никто их не ищет, – говорит Алёна. – Может, уже и некому искать. Ночами не спишь, живёшь как зомби. Эти три минуты разговора с сыном – как глоток жизни.

Уже в России

15 марта «Свободные новости» направили запросы информации в Минобороны, Главную военную прокуратуру и председателю Госдумы Вячеславу Володину. 23 марта – последний день, когда мы должны были получить на них ответы. Пока мы их не получили. Но за это время, после наших запросов, из зоны проведения спецоперации ребят начали вывозить. Среди них Егор Кожанов с Брянщины. Сейчас он просит свою мать Татьяну успокоить маму Дмитрия. По словам Егора, их тоже сначала привезли в такое место, где не было связи. Но через пару дней он попал в Россию. Егор оставил Диме свой телефон, потому что Димин разбился. Благодаря ему Дима может иногда связываться с родными.

Кроме того, в России оказались Сергей Щербаков из Орловской области и Антон Шуваев из Саратова.

Антон был среди тех, кого вывезли первыми.

Когда мы разговаривали с его матерью Ольгой, она как раз садилась в поезд до Москвы – ехала в Главную военную прокуратуру. Сквозь слёзы она рассказывала, как их с мужем единственный и поздний ребёнок ушёл в армию – мысли «откосить» у него не было. Как планировал вернуться и получить высшее образование. Как перестал выходить на связь после 22 февраля, а в части матери говорили, что он в Белгородской области. Как она впервые услышала его голос – он позвонил с чужого номера. Как писала в прокуратуру, как от отчаяния решила ехать в Москву.

– Вначале я позвонила в саратовский Комитет солдатских матерей, – рассказывала Ольга. – Но там мне сказали, что срочников на Украине нет. И раз он там, в зоне ведения спецоперации, значит, он подписал контракт. Но я уверена в своём сыне – если он сказал – не подписывал, значит, он не подписывал. Поэтому я поняла, что действовать должна сама.

Звоните на горячую линию

Ответы на отправленные нами запросы пока в редакцию не поступили. Попытки связаться с сотрудниками Воронежской военной прокуратуры тоже успехами не увенчались.

Рабочий телефон Виталия Калганова не отвечал. Прокурор Денис Жиляев попросил перезвонить из-за плохой связи, после чего перестал брать трубку.

При этом в российских изданиях появляются материалы о том, как солдаты-срочники оказались в зоне боевых действий. Например, рассказ «Новой газеты» о Ростиславе Пинчуке из Петрозаводска.

Председатель саратовского Комитета солдатских матерей Ольга Морозова на вопрос, обращались ли к ней родители срочнослужащих, долго уточняет, что мы за издание. Потом говорит, что звонит много людей. Но большая часть из них – фейки. Кто-то звонит из Украины и рассказывает, что её номер телефона нашли в документах убитого российского солдата. Кто-то звонит с угрозами.

– Один раз позвонила женщина – говорит, мы с Аткарского района, с Озинок, – вспоминает Морозова.

– Может быть, из Озёрного? – уточняю я. (В Озёрном, Аткарского района жил погибший в Украине Максим Ханыгин).

– Вы думаете, я Озинки с Озёрным перепутаю? Нет! – уверенно заявляет Морозова. – Я ей начинаю объяснять, что Аткарск вон где, а Озинки вообще на границе с Казахстаном. Тут у неё вырывает трубку другая женщина и говорит – с Аткарска мы. Но я уже всё поняла. Вы вообще знаете, сколько погибших солдат из Саратовской области?

– Знаю, 14 человек (было на момент разговора, на момент написания текста уже 20). По официальным данным.

– Вы что, ставите под сомнение эти данные? И верите украинской стороне, которая заявляет о 17 тысячах погибших? Вы же должны понимать, что это фейк!

– Я просто уточняю. Скажите, так матери срочников к вам обращались? Например, Ольга Шуваева.

– Я такую не помню. Все, кто обращались, у меня записаны, – говорит Морозова. – Я им советую звонить на Горячую линию министерства обороны. Больше ничего сделать не могу. И вообще, наше руководство сказало, что срочников там нет. Значит, те, кто оказался в зоне боевых действий, подписали контракты. Значит, должны служить там, где Родина скажет. Вы знаете, что у меня сын погиб в Чеченской войне? В новогоднюю ночь. А я его пять лет искала – ездила в Чечню. И похоронила его только через восемь лет, всего обожжённого. Вы знаете – каково это? Я говорю – звоните на горячую линию. Сейчас хотя бы горячую линию открыли. Больше я ничем помочь не могу.

P.S. Когда текст был готов к публикации, в редакцию пришел ответ от военной прокуратуры Российской Федерации.