Женский век. Пока совершалась история, кто-то перевязывал раны, раздавал лекарства и утешал больных
На фронте она познакомилась со своим мужем, военфельдшером Александром Глазовым. Он умер во время Гражданской войны от тифа. В августе 1941 года медсестру снова призвали в армию. Со своим госпиталем №1890 Ольга Трофимовна дошла до Восточной Пруссии. В том же госпитале работала ее дочь Галина, пережившая блокаду Ленинграда.
«Белые голубки»
«На войну идут только распущенные девицы»,— ругала семнадцатилетнюю Ольгу, собравшуюся на курсы сестер милосердия, ее мать Евдокия Прокофьевна. Самсоновы жили во Владимире. Глава семьи Трофим Александрович работал извозчиком. Ольга —красавица с косами в руку толщиной — стояла на своем. В 1915 году, когда ей исполнилось 18 лет и согласия родителей на обучение больше не требовалось, девушка прошла курсы и поступила в полевой госпиталь, двигавшийся вслед за фронтом.
Современники называли Первую Мировую войну «Великой». В первые месяцы россияне были охвачены патриотическими идеями. Тысячи девушек стремились на фронт.
На момент начала войны в стране работали 4 тысячи сестер милосердия. По довоенным правилам вступить в общины Красного Креста могли незамужние и вдовы всех сословий от 18 до 40 лет (несовершеннолетних принимали с разрешения родителей), христианского вероисповедания, вполне здоровые и имеющие не менее четырех классов образования. Обучение на сестринских курсах длилось два года.
В 1914 году при общинах открыли 150 школ с обучением по сокращенной восьминедельной программе. До февраля 1915 года их окончили 11 тысяч женщин. К концу войны в госпиталях работали уже 26 тысяч сестер.
В 1916 году были развернуты больше 2 тысяч учреждений Красного Креста: перевязочные пункты, подвижные лазареты, санитарные поезда, стационарные госпитали. Полевые лечебные учреждения переезжали за фронтом, в основном, на лошадях (их было 10 тысяч, а автомобилей только 800).
В госпиталях сестер милосердия делили на палатных и операционных сестер. В каждом крупном учреждении была аптечная сестра и заведующая хозяйством с помощницами по кухне и по белью.
Сестры носили темное платье, белый передник и глухую белую косынку. За эту форму бойцы прозвали их «белыми голубками». Впрочем, к концу Первой Мировой многие сестры выглядели довольно потрепано. Шить форму полагалось за свой счет. Жалование сестер к началу 1917 года оставалось таким же, как в 1914-м,—40 рублей в месяц, а цены на ткань, как и на всё остальное, очень выросли.
Судя по мемуарам участниц Первой Мировой, сестры милосердия работали с огромной перегрузкой: санитарных поездов не хватало, все лазареты и госпитали были переполнены. Порой медики спали по два-три часа в сутки, прямо на свободных носилках. Для некоторых девушек, прошедших ускоренное обучение, нагрузки оказались непосильными. В статистике смертности среди медсестер значимую долю наряду с гибелью от обстрелов и инфекционных заболеваний занимали самоубийства.
В эту войну немцы применили новые виды оружия—аэропланы и цепеллины, которые вели бомбардировку с воздуха, и отравляющие газы. Старший врач 2-го георгиевского госпиталя, располагавшегося тогда в Варшаве, записал наблюдения солдат, пострадавших от газовых атак на реках Равке и Бзуре: «Ранним утром между двумя и четырьмя часами они заметили идущую на них стену зеленовато-желтого газа. Газ раздражал слизистые оболочки глаз, носа, захватывал дыхание, причиняя сильную боль в груди. Многие вскоре же умерли».
Александра Львовна Толстая, работавшая сестрой милосердия, так описывала картину химического поражения: «Деревья и трава от Сморгони до Молодечно, около 35 верст, пожелтели, как от пожара. Лежит человек. Лицо буро-красное, дышит тяжело. Поднимаем, кладем в повозку. Он еще разговаривает. Привезли в лагерь – мертвый. Госпиталь переполнен. Отравленные лежат на полу, на дворе. 1200 человек похоронили в братской могиле. Я ничего не испытала более страшного, бесчеловечного в своей жизни, как отравление этим смертельным ядом сотен, тысяч людей. Бежать некуда. Он проникает всюду, убивает не только все живое, но и каждую травинку».
По воспоминаниям Толстой, иногда медикам приходилось работать в противогазах.
Медсестра Ольга Самсонова пострадала в одной из химических атак с применением горчичного газа (иприта). «На всю жизнь у нее на ногах остались незаживающие язвы. Я помню, как она каждый день меняла повязки на щиколотках»,— рассказывает правнучка Самсоновой саратовская журналистка Маргарита Нерода.
Что ещё остаётся делать на фоне мировой исторической катастрофы, как не влюбляться. Ольга встретила военфельдшера Александра Глазова. У Александра было не отчество, а матчество—Руфович, поскольку он был незаконнорожденным. «Судя по фотографиям, это был видный мужчина с орлиным профилем, наголо выбритой головой. Он очень любил маму, сам покупал ей всю одежду, ведь она ничего не имела»,— писала в воспоминаниях дочь Самсоновой Галина Вакина.
До настоящего времени фотографии молодых супругов не дошли — Ольга потеряла их во время бомбежки на следующей войне. Зато в семье хранится дамская сумочка с бисерной сеткой и перламутровыми ручками — во время короткой передышки между войнами Александр водил красавицу-жену в театр в Брянске.
В начале Гражданской войны военфельдшер заболел тифом. Ольга ухаживала за ним и заразилась сама. Болела долго и тяжело. С того времени в семье остались серебряные ложка и вилка, на которых нацарапано имя Ольги: она пометила свои столовые приборы, чтобы никто случайно не воспользовался ими и не заразился. Футляр от них не сохранился: его во время голода обменяли на продукты.
Александр Глазов умер. Ольга Трофимовна помнила его. Прожив 87 лет, она, умирая, звала Александра.
«Конспекты горели, но тепла было мало»
Когда дочь Галя закончила школу, Ольга Трофимовна просила ее ни в коем случае не поступать в медицинский институт. Галина уехала из Брянска в Ленинград и стала студенткой электротехнического института инженеров сигнализации и связи (ЛЭТИИСС). Это был 1940 год.
Следующим летом студентов отправили рыть окопы к северу от города. В августе молодым людям велели пешком возвращаться в Ленинград. «Ночевали в покинутых дачных поселках. Было неприятно вторгаться в чужой дом. Брали только матрацы и перины, стелили на верандах и укладывались рядком. В сумерках ходили по полю, копали оставшуюся картошку. Лопаты не бросали. Все-таки какое-то оружие», — писала Галина Васильевна в воспоминаниях.
8 сентября началась блокада. Перед праздником 7 ноября Галя в последний раз отоварила карточки на сахар и конфеты. После этого в ходу были только хлебные, розового цвета.
На пайки шестеро студенток выменяли буржуйку для своей комнаты в общежитии. «Печку и трубу к ней купили, а про задвижку или вьюшку даже не подумали. Приходилось раздвигать колена трубы и затыкать отверстие тряпкой. Как еще сумели выдвинуть эту трубу в форточку!».
На дрова пустили тумбочку, полки, доски от кроватей. «Пришла очередь книг. Их нужно было раздирать и сворачивать страницы жгутами. Бумага горела, но тепла было мало. Стали сжигать и конспекты. У нас в комнате была одна девочка, она очень хотела учиться. Мы собрали ей комплект наиболее полных записей, а остальное сожгли».
В очередях за хлебом приходилось стоять по много часов. Девушки ходили в магазин по очереди, брали хлеб сразу на всю комнату. В день выдавали 125 граммов хлеба. Ломоть резали на маленькие кубики и посыпали толстым слоем соли. Иногда удавалось отоварить карточку на горячее питание — взять в столовой тарелку щей из черных листьев капусты или супа. «Из карточки на крупу вырезали один талончик, на котором стояла цифра 12,5 граммов. Именно столько, 12,5 граммов, клали в тарелку, а потом наливали бульон», —вспоминала Галина Васильевна.
Водопровод и канализация уже не работали. За водой студентки ходили с чайниками к Неве (носить тяжелые ведра они уже не могли). «Зачерпнуть воды не так-то просто: прорубь обледенела и напоминает кратер. Нужно было чуть не ползком подбираться к ней, половниками и кружками набирать воду».
Чтобы согреться и отвлечься от мыслей о еде, девушки ходили в райсовет, «там было все-таки немного теплей, чем у нас, да и новости можно узнать». Однажды в райсовете объявили, что институт эвакуируется. Но эвакоудостоверение выдадут только в обмен на хлебные карточки. Карточка была в блокадном городе величайшей ценностью, единственным шансом выжить. «Стало как-то страшно. Но всё-таки мы решились».
Собираясь в дорогу, девушки надели на себя все теплые вещи, какие у них были, и сшили шаровары из байковых одеял.
«В чемоданчики сложили кое-какое бельишко. Тащить даже такой немудреный скарб было тяжело. Мы взяли спинку уцелевшего стула, сложили на нее наши чемоданчики и повезли, как на санках. Но Леля сказала, что так неприлично, и она свой чемоданчик понесет руками. Идти нужно было на Финляндский вокзал. По пути у Лели оторвалась ручка чемодана. Ей пришлось привязать веревочку и волоком тащить этот злосчастный чемодан прямо по дороге. Как ни горько ей было, но мы все смеялись, хотя и не зло»,—вспоминала Галина Васильевна.
Эвакуационный эшелон состоял из двух вагонов. Люди набились тесно. Паровоз ехал медленно, с остановками. Говорили, что кочегар по пути сам собирает дрова для топки. До Ладоги добрались к вечеру.
«На берегу штабелями лежали мешки с продуктами, которые привезли с большой земли. Около штабелей стояли часовые и лежали мертвые, лицом вниз. Не знаю, были ли это умершие от голода или изголодавшиеся люди, которые кинулись к мешкам с продуктами и были застрелены. Видимо, чтобы не было разграбления, тела не убирали».
Утром эвакуированных перевезли по льду на другой берег озера. «Людей посадили в открытый кузов грузовика. Бабушку прижали со всех сторон так, что она даже не могла поднять руки и прикрыть голову от ледяного ветра. До конца жизни бабушка спала в шерстяном платке», — рассказывает Маргарита Нерода.
«Девочки, меня убьют»
Ольга Трофимовна и Галя смогли найти друг друга на войне. Галина как вольнонаемный сотрудник устроилась в госпиталь №1890, куда с августа 1941 года была призвана мать. Ольга Трофимовна была диет-сестрой, отвечала за питание раненых. Галина выполняла обязанности сестры-хозяйки, тогда эта должность называлась «бельевщица».
Галина дезинфицировала одежду вновь прибывших пациентов, по описи принимала и хранила документы (их вкладывали в историю болезни), фотографии, записные книжки, личные вещи. «Они очень болезненно относились - у кого какая мелочь пропадет, не дай Бог!» — рассказывала Галина Васильевна в исследовательском интервью для Монинского музея ВВС.
Госпиталь переезжал вслед за фронтом. Сестра-хозяйка должна была собрать со всего лечебного учреждения постели, матрацы, подушки, полотенца, халаты и т.д., упаковать в мешки, пронумеровать и погрузить. Ехали либо по железной дороге в теплушках, либо в открытых грузовиках.
«Приехали в Калугу. Первое время на этих мешках и ночевали. Отвели нам помещение — дворец пионеров. Широкие двери, концертный зал с бельэтажем. В артистических уборных разместились начальник госпиталя, старшая сестра, моя каптерка», — рассказывала в исследовательском интервью Галина Васильевна.
Прибыв на место, нужно было сразу развернуть госпиталь. «Больше всего запомнились кровати. Это сейчас кровати только с виду металлические, а внутри—полые. Тогда койки были черные, тяжеленные, и сетка тоже железная. И вот брали такую железяку вдвоем и несли. Притащили, бежишь за матрацем, махом застилаешь — мы шагом не ходили, только бегом!».
До Белоруссии, как вспоминала Галина Васильевна, «ехали расслабленно, почти мирно все было». Только медсестра-гипсовальщица Тася Митрофанова всю дорогу твердила: «Девочки, меня убьют». Коллеги отвечали: «Тась, ну ты чего, сколько едем — и все живы!».
6 июля 1944 года на станции Кричев Могилевской области скопилось несколько эшелонов. «Все пути были заняты составами. Оттуда шли эшелоны с ранеными и эвакуированными, туда - вооружение, лошади. Вечером, часов в пять, дежурные бегали по эшелонам, предупреждали: если будет налет, выбегайте из вагонов, внутри оставаться нельзя. Мы сложили документы, одежонку — кто в вещмешок, кто просто в наволочку. Но мы даже не представляли, как это будет на самом деле.
Никогда мне не было так страшно, как там. Загорелись вагоны, оттуда стали прыгать офицеры. Мы попадали на землю. Лежишь, слышишь в небе свист и думаешь - ну все, прямо на спину тебе упадет.Главное в такую минуту—не побежать. Какая-то женщина с двумя дочками не выдержала, вскочила. После налета мы их увидели. Все трое стояли у забора, пальцами в него вцепились, а головы им снесло осколками».
Тасю Митрофанову ранило осколком в грудь. Носилок не хватало. «Положили в корыто оцинкованное и полусидя несли. А она все говорит: «Девочки, тихонько, осторожно». Воздух выходит ее последний, и она старается его удержать». Таисия Митрофанова умерла через три дня в местном госпитале. Она была родом из Ивановской области, призвана в июле 1941 года. Медсестру наградили орденом Отечественной войны первой степени посмертно.
Бомбовоз и кавалерия
Обычная смена в госпитале длилась 10-12 часов. При поступлении большой партии раненых—16 часов. На разгрузку эшелона отправляли всех, в том числе, и хозяйственный персонал. Носилки перетаскивали не так, как положено по современным нормам—вчетвером, а вдвоем. Чтобы выдержать вес взрослого мужчины, да еще зачастую в гипсе, девушки прикрепляли к ручкам носилок брезентовую лямку и перекидывали через шею.
«Бабушка говорила, что в госпитале они не голодали. Но дед вспоминал, что после войны она была очень худенькой—талию можно было обхватить двумя ладонями»,—рассказывает Маргарита Нерода.
Жили медсестры в общежитии. Для этого обычно отводили какое-нибудь здание радом с госпиталем. Только одной из медсестер, которая была вынуждена возить с собой маленькую дочку — ребенка не с кем было оставить в тылу, давали отдельное помещение.
Видя послевоенные фильмы о госпиталях, Галина Васильевна посмеивалась над двубортными халатами героев-медиков. «Халаты были не такие! Только хирургические, с завязками сзади. Подпоясывались бинтиком. Ткань под этим бинтиком протиралась до дыр. Но всё равно халат и косынка всегда должны были быть чистыми и накрахмаленными».
Одним из начальников госпиталя (командиры менялись) был майор Воронин. Сотрудники прозвали его Бомбовозом за густой бас и суровость.
«У нашего майора Воронина был такой принцип: в офицерские палаты он назначал некрасивых медсестер, попроще, а кого посимпатичней — к рядовым. Счастье так им создавал», — рассказывала Галина Васильевна в исследовательском интервью.
В семейном архиве хранятся фотографии бойцов с надписями на обороте: «Другу Гале на память». Они больше никогда не виделись и не переписывались.
«Привезли раненого — кажется, всё, умирает. Записали, раздели, помыли, побрили, переодели. Месяц проходит — ковыляет на костылях и норовит уже вечером вылезти через окно уборной в город! Один лейтенант без обеих ног убежал! Вот ведь живучесть какая у человека!».
Фронтовых романов майор Бомбовоз не терпел. У начальника госпиталя был кот. По вечерам, если была возможность, кот гулял вокруг госпиталя, а позади него, метрах в 10-15, шел сам хозяин. Заметив кота, парочки, прогуливавшиеся по тому же маршруту вокруг здания, разбегались в разные стороны.
Однажды в госпиталь поступили раненые кавалеристы с Кавказа. «У них бурки были, папахи, черкески, сапоги со шпорами. Нам с девчонкой одной, Юлькой, так захотелось все это примерить! Нарядились в каптерке. А где посмотреться? Только в отделении большое трюмо стоит. Тихонько пробрались туда. И тут замполит идет! Мы бежать, а шпорами-то и запутались! Хорошо, он подумал, что это кавалеристы уже гуляют».
В свободное время медсестры, в основном, отсыпались. Галина читала. Любимой книгой у нее было «Красное и черное» Стендаля. Позже она собрала дома большую библиотеку.
Если выяснялось, что раненый умеет рисовать, начальник госпиталя просил его оформить плакаты и стенгазеты. Один из пациентов сделал даже репродукцию «Трех богатырей» в натуральную величину (295 на 446 сантиметров), благо госпиталь в тот момент располагался в здании клуба с залом подходящего размера.
Другой выздоравливающий организовал госпитальную самодеятельность. «Хор у нас был. Владимирские девчонки просили в театре сарафаны и пели песню «Пограничник у колодца, пограничник молодой». Они все блондинки, и дебелые, и голосистые, чисто русский тип. Другая девчонка цыганские романсы пела. Сама чернявая, и платье черное до полу, из дома принесла. Хороша - слов нет! Даже из других госпиталей приезжали на наши концерты».
Город у пяти дорог и трех озер
В исследовательском интервью Галина Васильевна вспоминала, что при госпитале служил особист по фамилии Половой. Медики тайком смеялись над ним из-за фамилии. Но, как говорила Вакина, «неправильных мыслей у нас не было»: «Все слушались и делали как надо. Некогда было думать - надо было работать».
В Восточной Пруссии появились поводы для размышлений. В городе Дойч-Эйлау (сейчас это польский город Илава) госпиталь разместился в школе гитлерюгенда. «Трехэтажное здание. На стенах висят флаги, портреты. Я смотрю и думаю: а ведь и у нас перед войной так было. Тут портреты и там портреты. Это сходство поражало. Как зеркальное отображение».
Дойч-Эйлау, стоящий на перекрестке пяти дорог и между трех озёр, называли «ключом к Балтийскому морю». В январе 1945 года здесь произошло крупное танковое сражение. Вместе с регулярными частями Вермахта в нем участвовали ополченцы фольксштурма и 15-летние подростки гитлерюгенда. Когда в город вошли советские войска, дома и улицы были пусты—оставшиеся в живых горожане бежали или спрятались.
«Городок маленький, аккуратный. Ратуша да комендатура. Никого не было. Потом уже появились женщины с детьми. Когда наши походную кухню развернули, они сразу повылезали откуда-то». В одном из домов на веранде сидела пожилая женщина, оставленная родными. Она не могла ходить. К ее креслу-качалке была привязана собака, не подпускавшая к хозяйке никого из взрослых. Медсестры давали хлеб и кашу местным детям, чтобы они кормили старуху.
Местных жительниц брали в госпиталь работать прачками и санитарками. Галя удивлялась их любви к порядку и соблюдению правил. «Дисциплина у них, у немцев, прямо с колыбели. Женщина стирает на озере, а ребенка посадила рядом на фартук. Ребенку года два. Скучно ему, надоело, он плачет, но с места не встанет».
В госпитале открыли специальное отделение для пациентов с дистрофией, освобожденных из концлагерей.
Ближайший к Дойч-Эйлау концлагерь—шталаг XXB (лагерь для рядовых и младших командиров) — находился в 70 километрах возле Мариенбурга (сейчас это польский город Мальборк). Лагерь был организован в 1940 году. Наибольшее количество узников здесь находилось в 1 июле 1944-го — 32477 человек, из них 10,5 тысячи французов, 9,3 тысячи британцев, 6 тысяч итальянцев и 5,7 тысячи советских пленных. Военнопленных отправляли работать на фермы, лесопилки, фабрики.
Мариенбург был взят в марте 1945 года. По воспоминаниям советских бойцов, освобождавших узников лагеря, корпус для пленных из Западной Европы напоминал обычную гостиницу: «Свои посты, кортики у старших офицеров, письма из дома, посылки Красного Креста». В отношении советских военнопленных Женевская конвенция не соблюдалась.
Немного дальше от Дойч-Эйлау у Прауста (сегодня это город Прущ Гданьски) был освобожден женский лагерь смерти для евреек из Европы. «Справа от шоссе, за леском, был большой огороженный участок. Вытоптанный голый плац. В глубине — бараки. На двухэтажных нарах вперемешку живые и мертвые. Ходят под себя. Жуткий запах. С нижних нар ползут к ногам благодарить. А ты — пятишься. Тошнит. Их возраст неразличим. Может быть, этим скелетам старух по 18 лет. Мы ушли, оставив санитаров делать еще живым уколы глюкозы», — писал в воспоминаниях сержант Виктор Заллгалер.
В ночь на 9 мая за стенами госпиталя раздались выстрелы и крики. Медсестры испугались. Утром начальник построил всех сотрудниц во дворе, объявил о победе и пожал руку каждой. Ольга Трофимовна и Галя были награждены медалями «За боевые заслуги».
Домой Галина везла с собой трофей — подобранного на улице рыжего котенка. Котенок был диковат, шипел на всех. Галя держала его на поводке. Но, когда поезд пересек советскую границу, трофей всё-таки сбежал.
В родном Брянске Галина вышла замуж за гвардии лейтенанта Юрия Вакина. Юрий Александрович был призван в десантные войска в августе 1941 года и дошел до Вислы, где был тяжело ранен и комиссован. Вместе они воспитали двоих детей и внуков. Галина Васильевна умерла в 2012 году, успев записать воспоминания.
