«Мама, а правда, все умрут?» В центре Саратова разрушили старинный особняк
Был целый мир — и нет его
Как сообщает портал «Старый Саратов», оно находилось на пересечении Некрасова и Григорьева. Двухэтажка была построена в XIX веке. Здание функционировало и как жилой дом, и как офисный центр. По сути, на улице Григорьева (ранее Революционной) это было одно из немногих зданий такой степени сохранности. В реестр выявленных объектов культурного наследия оно не входило. Очевидцы предполагают, что на его месте возведут очередную высотку или офисно-деловой центр.
И все бы ничего, но в этом старом доме на углу Некрасова и Революционной (сейчас Григорьева) вырос я. Здесь выросли мои дети. Здесь умерла моя мать. Не сентиментальный, в общем-то, человек, но чуть не заплакал.
Мы переехали туда, когда я учился во втором классе. Дом, а вернее дворик, весь заросший сиренью, очаровал меня. Под самым большим кустом сирени стоял стол со скамьей, и я почти до холодов предпочитал делать домашние задания там.
Еще среди кустов сирени можно было играть в солдатиков, рыть им укрепления. Порой земля между зарослями представлялась мне морем, и я выводил туда свой флот — кораблики, сложенные из тетрадных обложек. Понятно, что со временем интерес менялись, заброшены были и армия, и флот, пришли другие интересы. И первую свою сигарету я выкурил во дворе за деревянным туалетом, невесть зачем торчащем в углу двора — в доме все же была канализация. А еще у нас был свой сарай, который я с помощью друзей превратил в летнюю квартиру, перетащил туда магнитофон. И мой сарай стал штаб-квартирой для всей нашей компании.
Квартира, конечно, была коммунальной. На общей кухне сложно переплетались интересы всех пяти жильцов. Основной и вечный конфликт был между Марией Николаевной и Клавдией Андреевной. Мария Николаевна — утонченная старушка, закончившая когда-то Мариинскую гимназию, постоянно проигрывала кухонные баталии Клавдии Андреевне — женщине с менталитетом рыночной торговки — горластой и не стеснявшейся слов попроще. «Боже мой! — восклицала Мария Николаевна после очередной тирады своей оппонентки, и, обращаясь ко мне, говорила: «Не слушай этого, иди к себе». Или же приглашала меня к себе, доставала из тумбочки, накрытой кружевной салфеткой альбом «Триста лет дома Романовых», и мы садились с ней на диван рассматривать картинки. «Смотри, какие благородные лица, не то что нынешние», говорила она, листая страницы с портретами великих княгинь и прочих членов императорской семьи. Контрреволюционерка она была. Впрочем, этот момент обязательно указывался в кухонных дискуссиях с Клавдией Андреевной, которая не упускала случая заявить своей оппонентке: «Контра старая!»
Старомодно деликатная Мария Николаевна как могла, пыталась оградить меня от грубой прозы жизни. Помню, Андреевна развесила в кухне сушить белье, и среди прочего на веревке красовались немалых размеров бюстгальтер и рейтузы. «Клавдия Андреевна, но здесь же мальчик ходит!» «Твой мальчик, небось, и не такое видал», — тут же давала отпор. На самом деле — нет, мне было лет двенадцать, такого я еще не видел.
Еще жила в нашей квартире Галина Григорьевна — тихая пожилая еврейка с маникально-депрессивным психозом. Месяцев девять ее не было ни слышно, ни видно. Выползет из своей комнаты, что-то поставит дрожащими руками на плиту и опять к себе. Но когда у нее начинались обострения, то на кухне становилось по-настоящему весело. «Всех вас скоро выселят отсюда к чертовой матери», — кричала Галина Григорьевна, выходя на кухню, забыв одеться. «Я все Косыгину рассажу, сегодня же». Был у нее такой маленький пунктик, что тогдашний председатель Совета министров СССР А. Н. Косыгин был то ли ее близким приятелем, то ли (страшно сказать) любовником. Потом приезжала психиатричка, Галину Григорьевну увозили, а возвращалась она снова тихо и смирной.
И для завершения картины: в закутке под лестницей жила сначала баба Дуня, а потом незаметно сменившая ее баба Паня. Жили они тихо, как мышки, но когда начинали варить похлебку для окрестных кошек, на кухню можно было войти только в противогазе. Баба Паня была еще яростно религиозна и во всем видела приметы приближающегося конца света. Будучи пионером и, понятно, атеистом, я пытался вести с ней диспуты, совсем нелицеприятно отзываясь о боге и даже символически плюя вверх. «Видишь, мне за это ничего нет», — подкреплял я свою богоборческую позицию. «Будет бог на всякого дурака внимание обращать», — ворчала в ответ баба Паня.
Так я и взрослел. Старушки потихоньку почти одна за другой поумирали. Вместо Клавдии Андреевны поселился ее буйно пьющий сын Валера.
Во дворе этого дома сыграли мою свадьбу, а вместо первого вальса новобрачных звучала битловская And I Love Her.
Потом я уехал в дальние края, потом жил у тещи и, наконец, вернулся в родной дом, чтобы через несколько лет уйти оттуда навсегда. Позже жена крупного саратовского строителя расселила дом, кто был настойчивее остался жить в том же районе, другие отправились на окраины, и вроде были даже счастливы: отдельные квартиры, центральное отопление другие достижения цивилизации.
Расселившая дом мадам хотела устроила там салон красоты, но дело не пошло, дом переходил из рук в руки. А потом приехал экскаватор, и в два дня ничего не осталось. Только память о заросшем сиренью дворике и о людях, живших там.
Нет, я вовсе не певец коммуналки и «советского быта», отнюдь. Но как когда-то писал совсем забытый сейчас поэт Георгий Иванов:
Невероятно до смешного:
Был целый мир — и нет его.
По части нашей жизни проехали бульдозером. Мы без обид, это просто эмоции
Двухэтажный дом из красного кирпича, дикий виноград с красно-зелеными листьями на окнах. Во дворе пара американских кленов и несколько кустов сирени, и тебе кажется, что если залезть в самую их глубину, оцарапав все, что можно, то ты станешь невидимым.
Со двора обычная дверь — вход на первый этаж, рядом с ним — деревянное крыльцо и такая же рассохшаяся дверь — на второй. На крыльце сидим мы с папой, он учит меня читать по газете «Советский спорт». Сейчас я подозреваю, что он совмещал приятное с полезным.
Это примерно 1980-й год, самое первое мое воспоминание о доме на углу Некрасова и Революционной.
Мы делим комнату с сестрой Катей, она еще совсем ребенок — и спит. Я ползаю по расстеленной по полу политической карте мира. В комнате, которая всегда называлась «прихожкой», родители с друзьями шумно вспоминают свой филфак. «Как называется столица Канады?!» — кричат мне они оттуда. «Оттава!» — автоматом отвечаю я. Оказывается, они полчаса перед этим спорили — Монреаль или Ванкувер.
Вечером я тихо подхожу к маме: «Мам, а я правда умру? И все умрут?» — спрашиваю. «Когда-нибудь, не думай об этом», — шепчет мама, и я действительно следующим утром забываю об этом.
Каждое утро 1 мая и 7 ноября я просыпался и видел в окнах автобусы. Просто до площади Революции оттуда недалеко — и к окнам свозили трудящихся; тогда еще радостных, беды к ним придут чуть позже.
Мы сидим на крыше гаража дяди Витали. Обычно это запрещено, но сейчас послеобеденный летний день, и он почти наверняка спит. Мы — это мои детсадовские друзья Виталик, Павлик, Лена и я. Мы словно соревнуемся, кто расскажет самый пошлый анекдот. Лена после каждого громко смеется и говорит: «Ну вы все вообще!»
Наш первый этаж — большая коммунальная квартира. Пожилые Мария Николаевна и Клавдия Андреевна могут и сковородки друг на друга поднять. Сына Клавдии Андреевны, дядю Валеру, я пьяным видел чаще, чем трезвым (речь идет примерно о 15 годах нашей жизни под одной крышей).
Бабу Люду — мою бабушку и папину маму — все боятся, включая меня. Она большой человек — директор книжного магазина. Ездит отдыхать в Сухуми и Палангу. А однажды привезла из Москвы порошок «Фанты», его надо было разводить с водой, но я съел его ложкой. Моя заботливая память стерла то, что со мной за это сделали.
Мама ушла к подруге и сильно задержалась. Я рыдал, я состоял из чистого отчаяния — я был уверен, что мама попала под трамвай. Папа пытался отпоить меня водой, заботливая Клавдия Андреевна предложила кусочек маргарина с ложки.
Мы, четвероклассники, сбегаем с уроков и мчим ко мне. Семь человек. Они все — дети пятиэтажек и девятиэтажек, и мне немного стыдно за нашу коммунальную кухню. Но у меня есть пластинка «Битлз» Love Songs. Максим танцует с Аней, Игорь тоже с Аней, ее тезкой, Антон — с Леной, я с Наташей. Эти первые прикосновения, их же просто нельзя забыть.
Лена из класса помладше разменяла 50 копеек «двульниками» и позвонила мне из телефона-автомата ровно 25 раз. И молчала. Проблема в том, что по черно-белому плохо показывавшему телевизору шел специальный выпуск «Утренней почты» про рок-музыку… Он продолжался те самые полчаса. Прости, Лена.
С Катей мы объяснялись в любви, стоя в тех самых ветвях дикого винограда у окон. Потом поссорились, но я был без ума от нее еще несколько лет.
Я курил за забором, а моя младшая сестра, в ярости от того, что я не беру ее гулять со своими друзьями, обо всем рассказала маме.
Я стоял на воротах — между деревьев, и сломал палец об одно из них. Пришел папа, я рассказал ему. Он спросил: «Мяч-то отбил?!»
К 14 годам отношения зашли в какой-то полный тупик (они в этом возрасте заводят куда-то иначе?!). Выхода из тупика не было, а в его ответвлениях сидели черти. Я на всю громкость слушал подобающую настроению музыку, кажется, «Арию».
В этот момент ко мне в комнату ввалился сосед дядя Валера. Он был чистым безумием в тот момент, он был ангелом ада. «Перышки! — кричал он. — Ты же их видишь?! Перышки!». Он схватил с подоконника горшок с так любимыми мамой комнатными цветами и швырнул его на улицу в окно, разбив стекла.
Белую горячку дяде Валере купировали. Практика принудительной изоляции алкозависимых тогда еще работала, мы немного выдохнули.
Здесь умерла моя бабушка — папина мама, потом дедушка — мамин отец. Умерли соседки и дядя Валера.
Я стал мечтать выбраться отсюда. Все эти годы у нас не было горячей воды. Общественный душ на углу Радищева и Мичурина я и сейчас считаю преступлением против человечества. Мама перестала спрашивать, во сколько я приду и стала только уточнять: приду ли я сегодня.
В 1997 году я уехал отсюда навсегда, в 2005 году уехал из Саратова.
Уже полтора года я живу в лондонском районе Стратфорд, гуляю с собакой и думаю: почему же я так часто, до мельчайших деталей вспоминаю этот саратовский дом. Вплоть до того, как пахло мазутное пятно на асфальте, в которое я вляпался голой ногой, когда мне было года три. А потом понял. Тут очень много старых домов из красного кирпича (наш саратовский получил эту розово-серую облицовку только в последние годы). Тут старый асфальт в трещинах, а из них растет трава. И даже те американские клены где-то рядом.
Знаете, это как в «Кин-дза-дза», где герои прилетели на Альфа-Центавру. Все такое же, но не такое.
***
Этот текст станет мельчайшей частицей в огромном интернете. Наш дом тоже не был важным форпостом, в нем не происходило исторических событий, в нем не жили великие люди (ну, разве только дядя Валера).
Но наш дом, вся совокупность прошедшего там с нами сделала нас теми, кем мы есть. Горожанами, саратовцами (я и сейчас на вопрос: «Из России? Ты из Москвы?» отвечаю: «Нет, из Саратова, бьютифул таун он зе борд оф Волга ривер)».
Сейчас по этой важной части нашей жизни бульдозером проехали. Мы без конструктивных обид, не подумайте, это просто эмоции.
Возможно, на месте нашего дома теперь построят пятиэтажку с видом на девятиэтажку — чтобы росшим там детям билет на поезд в Москву выдавали сразу со школьным аттестатом.
Возможно, там откроют «Пятерочку» — и это здорово, там люди будут покупать еду.
А, возможно, там так и останется пустырь. Что у нас, никогда не заканчивались деньги на строительство до его начала? Не смешите.
Мы с нашей семейной историей можем менять районы, города и даже страны. Но мы не временщики. Хочется верить (нет), что вы, люди, пригнавшие бульдозер, — тоже.
