Когда государство выступает колонизатором, оно лишает своих рабов памяти. Профессор Медведев о том, как относятся к национальной памяти в Европе и в России

В конце января мне повезло побывать на семинаре «Sapere Aude: Свобода слова, СМИ и общество», организованном Ассоциацией школ политических исследований при Совете Европы в британском Оксфорде.

Атмосфера старого университетского города, атмосфера семинара, темы, которые там обсуждались дали ощущение поразительной свободы. Ощущение, что ты принадлежишь всему миру, а не заперт в границах своего города или даже своей страны, что особенно актуально в период пандемии. Мы обсуждали выход Великобритании из состава Евросоюза, судьбы журналистики в мире, вездесущих и безответственных блогеров, активизм и журналистику.

Одна из интереснейших лекций была у профессора Высшей школы экономики Сергея Медведева. Сейчас, когда мы все ближе к празднованию 75-летия Победы, она как никогда актуальна.

С разрешения автора процитирую её выборочно.

«Начну со старого советского анекдота:

Армянское радио спрашивают: будет ли третья мировая война?

Армянское радио отвечает: войны не будет, но будет такая борьба за мир, что мало не покажется».

С 75-летием Победы то же самое: войны не будет, но будет такое 75-летие Победы, что мало не покажется.

Как мы проваливаемся в историю

В девяностые, когда Фрэнсис Фукуяма написал «Конец истории», казалось, что конец истории, действительно наступил. Казалось, что с падением Берлинской стены — событием, сопоставимым по значению с 1945 годом, произошло обнуление истории. Обнуление исторической памяти. Точка, от которой мы как будто заново начали строить здание политики и памяти.

Но всё это продолжалось от силы десятилетие. Десятилетие между холодной войной и новой волной антитеррористической безопасности, начавшейся с падением башен-близнецов 11 сентября 2001 года.

Если вы не совсем молоды, то вы легко вспомните, что еще 20 лет назад никто не думал, что мы будем биться за интерпретацию второй мировой войны, за интерпретацию Холокоста, Сталина. Подобные дискуссии были маргинальны. А сейчас неожиданно стали мейнстримом.

История совершила полный круг. И сегодня мы не обнуляем историю, а проваливаемся в неё. Если раньше нас занимал мир будущего, то теперь — мир прошлого. И это огромный парадокс: с одной стороны, мы говорим о сингулярности, об искусственном интеллекте, об электромобилях, о том, что Илон Маск хочет колонизировать Марс. Но при этом наши политические разговоры полностью провалены в прошлое.

Сценарии работы с памятью

Сербский сценарий работы с памятью близок российскому. Во-первых, там очень много репрессий памяти. Во-вторых, силен комплекс жертвы, комплекс несправедливости глобального мира по отношению к Сербии. Сербская идентичность стоит на поражении — поражении от Османской империи на Косовом поле.

Там же, на Косовом поле, Слободан Милошевич впервые заговорил о том, что сербы занимают незаслуженное место в Югославской федерации. Так начал раскручиваться маховик взаимных балканских обвинений, к которым подтянулись хорваты и мусульмане-боснийцы. Всё в итоге закончилось союзнической бомбардировкой НАТО в 1999 году и распадом Югославии.

Так память стала политикой, память стала войной, память стала кровью.

Восточная Европа. Интересно то, что страны Восточной Европы на протяжении десятилетий были лишены своего исторического голоса и своего исторического самосознания.

В немецком дискурсе страны Восточной Европы называют Zwischen Europa — промежуточная Европа. Потому что они всегда были зажаты между большими империями. А как гласит африканская пословица — неважно, дерутся слоны или занимаются любовью, это всегда очень плохо для травы.

Исторически страны Восточной Европы всегда находились между Россией и Германией. Их серьезно затронули и обе мировые войны, и последовавшая затем война холодная. Соответственно, многие исторические травмы в этих странах не были предметом широкого обсуждения.

Даже после того, как восточные европейцы освободились от советского гнета, когда они вступили в НАТО и в Европейский союз, даже после этого они продолжали воспроизводить нарратив жертвы коммунистических режимов и геополитики 20 века.

Сейчас, в 21-м веке, неожиданно вылезают старые травмы, связанные с ролью восточноевропейцев в Холокосте. Могу привести два примера участия жителей Восточной Европы в истреблении евреев. Это Едвабне в Польше и Молетай в Литве. Это неожиданные совершенно гранаты внутри общественного сознания этих стран.

Владислав Пасиковский снял фильм «Колоски» о трагедии Едвабне: два брата возвращаются в свою деревню и постепенно из череды умолчаний и полуправд выясняют, что деревня стоит на крови убитых евреев.

В Литве журналистка Рута Ванагайте раскрывает преступления Холокоста в своей стране.

Опять-таки, не стоит закрывать глаза на мощный антисемитизм, который всем европейским странам в разной степени свойственен. Очень силен он был в бывшей Речи Посполитой — в Польше и Литве. И то, что там происходило, долго было скрыто. Сейчас, когда факты вскрываются, это вызывает сильное отторжение, неприятие общества и политического класса. То есть и Пасиковский, и Ванагайте становятся изгоями в своей стране за то, что решились говорить об этом.

Германия и работа памяти

Говоря о работе с памятью, нельзя обойти опыт Германии. Общемировой дискурс памяти начался с Германии 1945 года и с основополагающих работ Карла Ясперса, с его «Вопроса виновности» — ответственности немцев за действия Третьего Рейха. Ясперс это формулирует совершенно бескомпромиссно: в том, что я жив — моя вина. Виноват каждый выживший на момент 1945 года.

Половину столетия Германия жила под этим гнетом коллективной вины, иногда протестуя.

Но тут надо помнить, что страна эта была оккупирована. Что сами по себе люди никакую вину за собой бы не признали. Немцев массово — дом за домом, квартал за кварталом — водили в кинотеатры и заставляли смотреть документальную хронику. Как союзники входили в Аушвиц, в Дахау, в другие концлагеря. И потом точно так же их водили на раскопки.

Если вы поедете в Дахау — это в окрестностях Мюнхена, там буквально на вокзале первое, что вы увидите — это обращение немцев: «мы понимаем, что с названием нашего города у вас связаны самые тяжелые воспоминания. Но мы хотим сказать, что мы работаем с собственным прошлым. Но сейчас мы нормальный город». Это как если бы вы приезжали на станцию Бутово и вас приветствовал бы такой же плакат: «Мы понимаем, что со станцией Бутово у вас ассоциируется расстрельный полигон 1937–1938 годов. Но мы тут работаем с нашим прошлым». Абсурдность этого предположения показывает ту пропасть, которая разделяет нас — ту работу памяти, которую проделали в Германии, и уже не провели, да уже и вряд ли проведут когда-нибудь в России.

Конечно, и там был ревизионизм, были протесты, в конце восьмидесятых состоялся диспут историков: «все были замазаны» — говорили они. «Вспомните союзнические бомбардировки Дрездена и Лейпцига», «вспомните ужасы Первой мировой», «вспомните ужасы колониализма». И, в общем-то, говоря о том, что виноваты все, а не только немцы, в чем-то они были правы.

Это несет отпечаток на немецкой политике. Почему Меркель приняла миллион сирийских беженцев? Потому что Германия, ее историческое сознание, политическое сознание сформировалось в горниле коллективной вины. «Мы сожгли евреев, поэтому десятилетие за десятилетием мы искупаем эту вину, в том числе проводя такую политику по отношению к гонимым современного мира».

Россия и память

В России, конечно, очень большие проблемы с памятью. Очень хорошо суммированные моим коллегой и другом Александром Эткиндом в его книге «Кривое горе. Памяти непогребенных».

Эткинд повторяет те тезисы, которые еще в 1836 году в своих философических письмах выдал Петр Чаадаев, который писал, что Россия — страна беспамятства. Что Россия существует единственно для того, чтобы преподнести миру какой-нибудь страшный урок.

Здесь надо сказать, что память очень слаба в России в целом. Например, у нас очень плохие кладбища. Люди плохо за ними ухаживают. Нет могил, которые сохраняются столетиями. В Шотландии, в Хайланде, на кладбище лежат люди с одной и той же фамилией — Маккей — одного и того же клана. И там есть могилы 12 века, и 21 века. Семья, клан, сохраняет прах предков, начиная с 12 века.

У нас могилы разрушаются, а поверх хоронят новых умерших. Есть совершенно фантастические истории: одно из самых известных сибирских кладбищ в Иркутске — «Иерусалимскую горку», разрушили в советское время. А там же и немцы, и поляки, и могилы декабристов. А на месте кладбища была самая большая в Сибири дискотека. Получились буквально пляски на костях.

(В Саратовской области гробы и кости старых немецких захоронений периодически падают в Волгу, кладбище Поворинского военного мемориального комплекса в Балашове сползает в овраг –А.М.).

У нас память отнята государством, империей. Этот народ раз в несколько десятилетий или даже чаще, пропускают через мясорубку, лишая исторической памяти. Заливая Иркутским морем целые деревни, как в «Прощании с Матерой» Распутина. Отнимая квартиры, переселяя людей.

В другой своей книге Эткинд называет это «внутренней колонизацией». Колонизатором у нас выступает государство, а народ, собственно, жертва этой колонизации. Что первым делом делает колонизатор? Лишает рабов памяти.

Люди не хранят память о черной дыре, находящейся в середине нашей истории. Это и репрессии 1930-х, это Великая Отечественная война. Кроме того, что дед расписался на стенах Рейхстага, в семьях слабо храниться память обо всем остальном. О том, как переживались страдания, память об эвакуации, о лишениях, о голоде, о смертях.

В семьях об этом не говорят. Мы живем фактически с черной дырой посредине национальной памяти. И мы ходим по краю этой дымящейся черной дыры и боимся туда заглядывать.

Мало в какой стране население пережило подобную мясорубку, какую пережили в России в 20-м веке. И мы об этой мясорубке молчим.

Историческая политика дает нам спрямленную и очищенную историю: летопись побед.

В этом смысле интересна борьба с фальсификациями и их оправдание. Например, история с героями-панфиловцами. Собственно, панфиловцы — это миф. Не было никаких героев-панфциловцев. Была небольшая стычка, была побита пара танков. История была придумана корреспондентами «Красной звезды» в 1942 году. В 1945 году военная прокуратура провела расследование. Тех, кто придумал эту фальшивку, нашли. Существуют документы военной прокуратуры, которые говорят, что никакого подвига панфиловцев не было. Но Владимир Мединский, наш бывший министр культуры, говорит — нет, подвиг был. Он был в нашей памяти, в нашем сознании. Он настолько мобилизует людей, что мы должны считать, что он был.

Победа как религиозный культ и точка отсчета государства

Важно понимать, что такое 1945-й год для российского сознания. Это фактически точка основания нынешнего российского государства. Не 1991 год, который называют великой геополитической катастрофой, не революционный 1917-й. А именно 1945-й.

Если пытаться реконструировать путинский миф о современной России, то она, по сути, возникла 9 мая 1945 года. В тот момент, когда Советский Союз был на вершине своего геополитического величия, когда Сталин в белом кителе — а рядом с ним Рузвельт и Черчилль — стоял над картой мира с циркулем и делил зоны влияния. Вся нынешняя российская политика — это попытка вернуться в состояние мая 1945 года, в Ялту, в Тегеран. Туда, на парад Победы 1945-го года, когда в Восточной Европе стояла 15-миллионная армия, а Советский Союз решал судьбы мира.

Это является точкой основания государства, точкой сборки религиозного культа Победы, того, что сейчас иногда называют победобесием. Этот культ победы — некая непрерывно творящаяся литургия. Литургия 9 мая, которая девятым мая не заканчивается, потому как люди не снимают георгиевские ленточки с антенн, с зеркал заднего вида.

Эта страна, повитая георгиевской лентой, непрерывно творит культ победы, который сейчас будет воспроизводиться все больше и больше.

В целом этот культ победы меня лично коробит. Я езжу по Москве — всюду эти билборды с рекламой: «Есть свободный день, иди в музей Победы». А я думаю — а почему музей — победы? Почему не музей войны? Как бывает победа без войны?

Получилась такая чистая, ректифицированная победа — без крови, без страданий, без слез, победа, которую мы можем повторить. Отсюда растут эти дикие наклейки на авто, где серп и молот насилуют свастику. Как мне кажется, это уже абсолютное дно.

И тем не менее мы этот культ имеем. Как итог идеи победы, очищенной от войны.

Пройти по минному полю

Войны памяти чреваты гражданскими и политическими военными конфликтами, и это особенно остро проявляется в постсоветском пространстве. Мы стоим на минном поле. Куда не ступишь — рванет.

Чтобы пройти по этому полю, необходимо признать, что есть множественность памятей. Не говорить, что только моя память — правильная.

Знаете, как в еврейском анекдоте, в котором два спорщика приходят к раввину и спрашивают:

— Ребе, кто из нас прав?

А тот им отвечает:

— И вы правы, и вы правы.

А тут подходит третий и возмущается:

— Ребе, как же так? Ведь прав может быть кто-то один.

— И вы правы — говорит ему раввин.

Вы понимаете, с исторической памятью то же самое. Не надо настаивать на правильности собственной памяти. Надо уметь признать свою вину. Этот порочный круг разомкнется только тогда, когда каждый признает свою частную вину. И на ней оснует политику. Германия в отношении Холокоста. Россия в отношении оккупации Восточной Европы и в отношении собственных жертв. Поляки, расстрелявшие собственных евреев. Когда мы перестанем говорить, что вот моя вина маленькая, а твоя большая. А когда мы скажем: есть моя вина и моё покаяние. Есть твоя вина и твое покаяние. И есть наша общая вина. Только с этой точки и начнется какое-то возрождение.