«Уже не смог бы жить в стране, где власть нагло обворовывает свой народ». Потомок немцев Поволжья — о России и новой жизни в Германии

Основатель берлинской организации помощи переселенцам «Визион» Александр Райзер, эмигрировавший в Германию в 1996 году, рассказывает историю своей семьи и объясняет, почему он никогда не вернется в Россию.

«Вставишь в землю палку – и она зеленеет»

После указа от 1763 года Екатерины Второй начала работать специальная контора опекунства иностранных граждан, которая вербовала немцев. Обещали, что в Поволжье климат как в Южной Франции: что можно разводить виноградники и выращивать персики, вставишь в землю палку – и она сразу зеленеет, что земли там невозможно плодородные, а Волга полна рыбы, что можно вести торговлю с персидским народом. Мои предки, конечно, поверили и в числе первых отправились в Поволжье.

Сначала их на телеге везли в Любек, потом на паруснике они плыли до Санкт-Петербурга. Там дали клятву императрице Екатерине Второй, что переходят в российское подданство. После этого на санях приехали к истокам Волги, там перезимовали и весной на деревянных лодках добрались до Камышина.

Мои предки по обеим линиям обосновались в деревне Пфайфер Каменского кантона (сейчас – село Гвардейское Красноармейского района). Оказалось, что ожидания их, мягко говоря, не оправдались. Поволжье – зона рискового земледелия: два года урожая – потом засуха. Первые годы ушли на то, чтобы подобрать подходящие сорта зерновых. Предки развели бахчи, засадили сады: яблоки, груши, сливы. Пережили Первую мировую войну, революцию, гражданскую войну.

У деда Иоганна и бабушки Магдалены Райзер было три лошади и корова. Когда началась коллективизация, дед сам отвел всю скотину в колхоз. Бабушка рассказывала, что сопротивлялась, плакала: нам ведь это с таким трудом досталось! А дед в ответ: я лучше отдам лошадь, чем жизнь свою. Это их и спасло на некоторое время.

Впрочем, кое-какие проблемы все же случились. Бабушка работала сторожем в магазине на центральной площади – там вечерами собиралась молодежь, пели песни, дед играл на скрипке. Однажды за бабушкой приехали НКВДшники и увезли в Каменку: там ее лупили, вынуждали признаться, что она пела антисталинские частушки. А бабушка была мощная женщина – неделю ее выпытывали, но она так ни в чем и не призналась. В конце концов отпустили. Бабушка знала, кто написал на нее донос, и до конца жизни с ним не здоровалась.

«А рогов-то у них нет!»

Как только вышел указ о депортации немцев 28 августа 1941 года, всем дали 24 часа на сборы и посадили в вагоны для перевозки скота. У бабушки с дедушкой по отцовской линии было четверо детей до пяти лет: младшему, Отто, не было еще и года – от недостатка молока он умер в дороге. Умирали в пути многие, особенно грудные дети, старики, больные. На какой-то станции в Северном Казахстане всех мертвых выложили штабелями, остальных погнали дальше. Бабушка все время горевала: вот, забрали моего сыночка Отто, даже и не знаю, где его могилка, чтобы поплакать…

Через полтора месяца семья отца приехала в хутор Надеждовка Омской области. Рядом в более крупном селе Гофнунгсталь жили меннониты – выходцы из Северной Германии, переехавшие туда из-за свободной земли по столыпинской реформе. Они говорили на голландском, наши – больше на старошвабском южном диалекте.

Семья мамы попала в русское село Новодоновка Омской области. Мама рассказывала, что когда они приехали в село, вся деревня собралась на пригорке, и кто-то из русских воскликнул: а рогов-то у них нет! Пропаганда работала: поволжских немцев местные считали фашистами, врагами. Все пересмотрели фильм «Александр Невский», где главный герой доблестно рубит рыцарей с рогами.

В начале 1942-го, через несколько месяцев после переезда, деда забрали в трудармию на строительство Челябинского металлургического завода. С тех пор бабушка больше ничего о нем не узнала. Только в 1956 году, когда сняли комендантский учет и немцы получили право перемещаться, в деревню приехал мужчина и сообщил, что был в одной трудовой колонне вместе с дедом и знает, что тот умер с голода еще в 1942 году. Говорят, 80 процентов работавших там так и остались в земле – немощных скидывали в один котлован недалеко от завода. В 70-х на этом месте хотели сделать мемориальный комплекс в память об умерших при строительстве завода – но оказалось, что братская могила залита шлаком мартеновских печей.

Сперва жили в кошаре для овец, потом женщины построили мазанки из глины с соломой. Зимы на юге Сибири суровые, а дрова спецпоселенцам было нельзя рубить – топили коровьими лепешками и камышом. Бабушка рассказывала, что нужно было платить государству натуральный налог: по одной говяжьей и свиной шкуре, свиную щетину. Немцы ведь переехали с одним узелком, у них не было ничего. Подрабатывали у местных (которые сами жили очень бедно) и за работу брали эту щетину и шкуру.

В 1944 году в эти края сослали калмыков. Тем депортация далась еще тяжелее, потому что они сотни веков кочевали и разводили скот – а тут были выброшены без всего в северных условиях. Немцы обучали их хитростям быта. Увы, в первую же зиму примерно половина из них погибли.

 Бабушка подняла на ноги сыновей Иоганна, Фердинанда и Альберта и племянницу Катарину. Мать Катарины, Елизавету, тоже забрали в трудовую колонну (туда забирали не только мужчин, но и женщин с одним ребенком). В 1947 году она сбежала из трудармии на похороны матери. Когда за ней пришли, она убежала огородами и вернулась обратно. Тогда их уже не так строго охраняли, а через год и вовсе перевели на поселение, но за оставление места назначенного поселения все еще грозил срок до двадцати лет. С трех до девяти лет тетя Катарина не видела свою мать, детство прошло без нее. Когда они встретились, Елизавета сказала: я твоя мама. А дочь: я вас не знаю.

Папа Фердинанд после войны пошел в сельскую школу. Рассказывал, как учительница ела привезенные из города конфеты, демонстрируя пренебрежение к голодным детям «фашистов». Через пару дней отец решил бросить учебу и так на всю жизнь и остался неграмотным. Кстати, до войны 98 процентов поволжских немцев были грамотные, потому что получали образование в церковно-приходских школах. К 1979 году по уровню грамотности этнические немцы отставали даже от коренных народов Крайнего Севера.

В 1964 году вышел указ Президиума Верховного Совета о том, что обвинения поволжских немцев в шпионаже и диверсии в пользу фашистской Германии были беспочвенные, что это следствие культа личности Сталина. Но – там был второй вывод: поскольку немцы в местах депортации уже прижились, то пусть они там и остаются на вечное время. Моя бабушка все эти годы жила в ожидании разрешения на переезд в Поволжье.

«Загнивающий капитализм» не так уж плох»

Поскольку я родился в немецком поселении, до шести лет я не говорил по-русски. Когда меня отправили в Омск, научился русскому языку от ребят во дворе, которые дико смеялись над моим произношением.

Слово «фашист» в свой адрес я слышал не раз. В 70-80-е годы в депрессивном омском городке Исилькуль местная шпана собиралась, ждала автобусов из немецких деревень – нужно было быстренько прошмыгнуть мимо. Так они понимали патриотизм: мол, отцы наши фрицев били – и мы бьем.

Я переехал на Дальний Восток, строил БАМ, плавал по морям. Пописывал заметки в газету и не задумывался о перспективах в жизни, пока зам главного редактора газеты во Владивостоке не надоумил меня поступать на отделение журналистики. В годы перестройки неожиданно то, что мешало мне в жизни, обернулось плюсом. Мои знания немецкого и европейской культуры стали востребованы в университете и в городе, и я стал проводить экскурсии для интуристов. Мой старошвабский диалект безумно забавлял немцев из Германии, после каждой экскурсии у меня в кармане лежало по 40 дойчмарок чаевых – а моя журналистская зарплата была на уровне десяти дойчмарок. Экскурсий я проводил по две-три в месяц, так что жил безбедно.

Широта русской души – то, что я одновременно и сам принял, но так и не смог до конца принять. Когда я с другом из Красноярска возвращался из армии и заехал к нему в гости, его семья тут же заколола порося, три дня мы праздновали. На работу никто не пошел. Потом я приехал домой – там меня тоже ждали, накрыли стол, погуляли, но ровно в одиннадцать родственники посмотрели на часы и сказали: ну ладно, завтра на работу. И тогда я подумал, как же здорово жить на всю катушку! А когда работал уже редактором газеты во Владивостоке, не раз слышал от журналистов: слушай, ко мне тут родственники приехали – сегодня не получится сдать статью… И тогда я проклинал эту широту русской души.

Владивосток был город демократический. Моряки плавали по другим странам и видели, какие порты в Канаде, Сингапуре, Японии – что «загнивающий капитализм» не так уж плох. Когда проплываешь Сангарский пролив, можно было исподтишка настроить волну на японское телевидение и посмеяться над японским антисоветским мультиком. Мы понимали, что наша страна, такая большая и богатая ресурсами, движется не в том направлении и что нужно что-то менять.

«Встал выбор: или ты перестаешь быть немцем, или ты едешь в Германию»

Наступила перестройка, потом 90-е. Российские немцы узнали, что в Германии существует закон, по которому немец, депортированный и изгнанный из места своего проживания, имеет право на немецкое гражданство, как только достигнет ее территории. Закон идеально подходил под немцев из бывшего Союза, и сотни тысяч человек хлынули в Германию. Уехали работоспособные, грамотные люди – за счет них немцы колоссально поправили свою демографическую ситуацию.

Я до последнего надеялся, что в России будет новая демократическая, процветающая страна, в которой будут уважаться права всех народов. Поверил в закон о реабилитации немцев Поволжья и восстановлении автономной республики – а в итоге его похерили. Ведь если нет государственности – нет денег на развитие языка, культуры, истории. И тогда язык и культура не сохраняются, а историю пишут другие – так, как они это видят. Поэтому встал выбор: или ты перестаешь быть немцем, или ты едешь в Германию. В 1996 году я уехал из России.

Говорят, что мы вернулись на историческую родину. Нет, наша историческая родина – это Поволжье, а Германия – это страна, которая хорошо нас приняла, которая ментально нам близка. Каждый приехавший русский немец получил вместе с немецким гражданством жилье и социальное пособие, которое позволяет достойно жить, даже если не в состоянии найти работу.

Поскольку я хорошо знал немецкий, я быстро интегрировался в немецкую среду. Около шести лет я занимался менеджментом от муниципалитета: в микрорайон направляли команду таких менеджеров и давали финансирование по три миллиона евро в год, и мы на месте разглядывали каждый уголок и решали, на какие нужды эффективно потратить эти средства.

Семнадцать лет назад я основал некоммерческую организацию «Визион»: мы консультируем людей, организовываем для района праздники и мероприятия, проводим курсы немецкого языка. Три года назад я передал полномочия cвоей коллеге, а сам отправился в путешествие по Юго-Восточной Азии. В течение полутора лет я изучал буддистскую философию и различные формы медитации, жил в храме, знакомился с местной культурой.

«Гражданин в России никто»

Я люблю Россию. Смотреть на нее сегодня тяжело. Я очень хотел, чтобы Россия стала цивилизованной страной в семье европейских стран. Но, к сожалению, несменяемость власти, отсутствие политической конкуренции заводит Россию в тупик. Несменяемость власти и заигрывание в империализм и СССР привели к катастрофе.

С тех пор, как я переехал в Германию, я ни разу не засомневался в принятом решении. В Россию я не вернусь. У меня уже настолько развилось чувство справедливости, что я уже не смог бы жить в стране, где власть нагло обворовывает свой народ. Где цель властной верхушки – вывести как можно больше денег из страны, а дальше – хоть трава не расти. Где образовалась олигархическая верхушка, которая высасывает все соки из страны. А я, гражданин, там никто – меня можно лишить голоса, отдубасить на митинге, подкинуть наркотики…