«Жизнь свою шепотом проживем»

В минувшую пятницу на большой сцене Нового ТЮЗа состоялась премьера спектакля по пьесе «Самоубийца» Николая Эрдмана. Воронежский режиссер Михаил Бычков, известный саратовскому зрителю по тюзовскому же «Ревизору», сумел оставить героев постановки в их времени действия, двадцатых годах прошлого века, но при этом показать актуальность поднятых драматургом тем.

В Советском Союзе Эрдмана больше знали как киносценариста, нежели драматурга. Первая его пьеса «Мандат» была поставлена в театре и принесла Эрдману признание. Вторая пьеса «Самоубийца», написанная четыре года спустя, в 1928 году, настолько напугала цензуру, что зритель увидел её на сцене лишь в 1982-м. В середине 30-х запретили и «Мандат». Больше он пьес не писал.

– Я считаю, что «Самоубийца» входит в пятерку лучших пьес двадцатого столетия. И эту пьесу, безусловно, нужно больше ставить на российских сценах. История эта, конечно, не веселая, но очень полезная и яркая. Она очень точно провоцирует в зрителе желание к жизни. Она показывает ему, что жизнь, какая бы она ни была, гораздо лучше смерти. И современному зрителю в особенности, – говорит режиссер Михаил Бычков.

На сцене эта история о внезапной любви к жизни развернулась в фанерных декорациях с множеством дверей, символизирующих московскую коммуналку середины 20-х годов. Большая сцена нового здания театра здесь предстает во всём своём масштабе – благодаря лаконичным декорациям московского художника-постановщика Николая Симонова. А московская художница Елена Степанова хоть и сделала костюмы вполне в стиле эпохи, не стала перегружать их идеологическими деталями.

Начинается действие с диалога главного героя Семена Подсекальникова (Артём Кузин) с его супругой Марией Лукьяновной (Елена Краснова) на предмет наличия в доме ливерной колбасы. Семен Семенович, лишившийся работы после революции, во всем видит презрение к нему. Даёт жена ему колбасы – попрекнуть хочет, не даёт – морит его голодом. Тут и намекнул Семен Семенович, что жизнь ему не мила и уйти он хочет из неё добровольно.

Случился переполох, новость о том, что Подсекальников решил стреляться, молниеносно разлетелась, и пошли к нему с разных курий люди с предложениями умереть не просто так, а за что-то. Сосед Подсекальникова даже своеобразную лотерею устроил из предсмертных записок. Предлагали самоубийце умереть за интеллигенцию и искусство, за торговлю и религию, за любовь.

«Раньше люди имели идею и хотели за нее умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать.

С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники», – говорит один из «просителей».

И Подсекальников, упиваясь ситуацией, когда «больше нечего терять», был готов стать этим идеологическим покойником. За пару часов до назначенного времени самоубийства, изрядно выпив для храбрости, он даже звонит в Кремль. «Алло, это Кремль? Я Маркса прочел, и мне Маркс не понравился, – сообщает Семен Семенович в трубку, а когда понимает, что его на том конце провода уже не слушают, делает вывод: – Трубку повесили. Испугались. Меня испугались. Вы чувствуете? Постигаете ситуацию? Кремль – меня. Что же я представляю собою, товарищи? Это боязно даже анализировать. Нет, вы только подумайте. С самого раннего детства я хотел быть гениальным человеком, но родители мои были против. Для чего же я жил? Для чего? Для статистики. Жизнь моя, сколько лет издевалась ты надо мной. Сколько лет ты меня оскорбляла, жизнь. Но сегодня мой час настал. Жизнь, я требую сатисфакции».

Однако на «сатисфакцию» у Подсекальникова не хватило мужества. Сколько он ни пытался лишить себя жизни, так и не смог нажать на курок револьвера, выменянного на отцовскую бритву. Сознаться в несоблюдении договоренностей герой смог только на собственных похоронах, вылезши из гроба с монологом о любви к жизни. «Всё строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания – всё оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье», – говорит он своим недавним «друзьям», готовым пожертвовать его за жизнью ради собственных идей, и сразу получает обвинение в контрреволюции.

«Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну, хотя бы вот так, шепотом: «Нам трудно жить». Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот. Вы за стройкою даже его не услышите. Уверяю вас. Мы всю жизнь свою шепотом проживем», – говорит несостоявшийся самоубийца, и это как будто уже не про двадцатые годы двадцатого века, а вполне про десятые двадцать первого.

Сыграть эту пародию на молодую советскую республику, фарс без цельных героев, но с выпяченными масками у артистов ТЮЗа получилось замечательно. Особенно органично смотрелся худрук театра Юрий Ошеров в роли священника отца Елпидия, который делит свои убеждения на те, что по совести и по религии, и с радостью выпивает в компании с прочими искателями идеологических покойников и барышнями легкого поведения. Да и весь хор просителей умереть за идею (писатель, интеллигент, мясник) получился нарочито-карнавальным.

Как бы то ни было, настоящий самоубийца в пьесе всё-таки есть. И он оставил самую простую записку: «Подсекальников прав. Действительно жить не стоит». Вот она, искаженная информация. Подсекальников, действительно, прав, и жить стоит, только не шёпотом.