Вместо завтра сегодня вчера
Страна, похоже, поворачивает назад. Или по крайней мере внимательно вглядывается в своё прошлое, раздумывая, что бы можно оттуда взять сюда. В наше счастливое настоящее. И похоже, абсолютно права группа «Рабфак» своей строчкой из самой популярной песни осени: «Вместо завтра сегодня вчера».
Автор: Дмитрий Козенко
Не то что её совсем нет сейчас, одни пресловутые стоп-листы на ТВ чего стоят. Но раньше всё было отлажено, работало с точностью часового механизма и мощью идущего в атаку танка. Называлось это чудище Управлением по охране государственных тайн в печати, в обиходе – Главлит, и ни одно слово напечатанное, прозвучавшее, спетое не имело права на жизнь без разрешения Главлита. В обиходе журналистов было даже такое слово – «литировать», то есть получить разрешение к печати, эфиру и так далее.
Главлит исполнял две функции. Первая – охрана государственных тайн, была даже очень объёмная книга «Перечень сведений, запрещённых к публикации в открытой печати». Функция вторая – сбережение идеологической невинности. За идеологию отвечали редакторы, а мы с соавтором – в ту пору обычные журналисты – больше сталкивались с охранной стороной деятельности Главлита.
Субботник как тайна
Обычный военный завод, расположенный почти в центре Саратова. То, что он выпускал, – большая государственная тайна. Кроме основной работы завод ещё «дружно, многотысячным коллективом» выходил на субботники. Утром в понедельник после субботника редактор говорила мне, единственному корреспонденту многотиражки:
– Начальник пятого цеха опять звонил, обижался, почему не пишем о них на субботнике. Хотя бы пару строк.
– А где они работали? – настороженно спрашивал я.
– На Шелковичной.
– А двадцатый – на Астраханской? – с тоской уточнял я. – Так не пропустят.
– Ну, попробуй поговорить там, обидно же за мужиков, они так много сделали, – ставила точку редактор.
И в текст написанной мной по парткомовской справке заметки она вписывала названия улиц. Сама редактор в Главлит не ходила, но почему-то считала, что там можно «договориться».
С двумя вёрстанными полосами нашей газеты под громким именем «Металлист» я отправлялся на Вольскую. Там, на четвёртом этаже Дома книги и располагался Обллит – Областное отделение цензуры. Отдавал полосы и примерно полчаса ждал на лестничной клетке. Ждал недолго – может полчаса. Потом прямо в дверях мне отдавали две полосы со штампом «К печати разрешено». Рядом со штампом стояли слова «После внесения изменений», а в тексте о субботнике красным цензорским карандашом были вычеркнуты названия улиц: Шелковичная, Астраханская, Рахова. Только одна Рабочая оставалась.
Но редактор наш была уверена, что всё это происходит исключительно по моему неумению договариваться. И в текст заметки о следующем субботнике упрямо вставляла: Шелковичная, Астраханская, Рахова… Примерно на третий раз нам удалось достать цензоров. Некая дама из Обллита снизошла до разговора со мной. Надо отдать должное, она прекрасно понимала, кто мутит воду.
Свистящим шёпотом она говорила:
– Это упрямство можно толковать по-разному. Ваша Тимофеева разве не понимает, что Рабочая улица есть во многих городах. А Шелковичная и прочие только в Саратове. Враги сразу поймут, где находится ваш завод.
Я не возражал, не спорил – не то место.
Корабли без имён
В отпуск я поехал к другу в Баку. Он после филфака работал там в информационном агентстве. Возможно, я своим отпускным разгильдяйством отвлекал его от прославления трудовых достижений азербайджанского народа, может, какие другие важные дела были. Только в середине дня он отвёл меня в газету Краснознамённой Каспийской флотилии и велел ждать до вечера. Моё появление было воспринято как новый праздник советского ВМФ. Спиртное появилось с такой скоростью, что сразу возникло подозрение, что оно здесь уже было. Примерно на середине беседы товарищи офицеры стали куда-то собираться.
– Вы куда?
– Да, блин, партсобрание у нас сейчас.
– Может, не стоит? – встревожился я за своих новых друзей.
– Понимаешь, – сказал мне с грустью капитан третьего ранга и по совместительству наш тамада, – я, блин, парторг. Не могу не идти, у меня доклад.
Мы остались вдвоём с беспартийным фотографом. Он тут же принялся рассказывать об испытаниях на Каспии секретных кораблей, которые могут передвигаться и по воде, и по суше. Долгое время спустя я понял, что речь тогда шла об экранопланах. Под болтовню фотографа, раскрывавшего один за другим сведения под грифом «Сов. секретно», я читал газету флотилии. Она мало чем отличалась от обычной заводской газеты: обсуждение решений партии, соцсоревнование и т. д. Но когда речь шла о кораблях, не было упомянуто ни единого названия. Употреблялась формулировка вроде «корабль, где заместителем командира капитан третьего ранга… такого-то сентября вошёл в Бакинскую бухту». За точность не ручаюсь, но смысл изложен точно.
Дня за два до этого я гулял по набережной и своими глазами видел этот корабль. На борту почтенного возраста большого сторожевого корабля аршинными буквами было написано: «Советский Азербайджан». Оставалось надеяться, что на набережной в те дни не было ни одного шпиона. Ларчик открывался просто, а в ларчике лежал толстенный том «Сведений, запрещённых…». Там, помимо урановых рудников и военных заводов, страницы четыре были отданы военным кораблям, чьи имена держались в секрете. Потому и «Советский Азербайджан» оказался безымянным. Кстати, долгосрочный прогноз погоды тоже был топ-секретом.
***
Дверь последней комнаты на восьмом этаже издательства «Коммунист» на Волжской, 28, всегда была плотно закрыта. Она, едва ли не единственная из многих десятков дверей 11-этажного здания, была двойной – с маленьким тамбуром – и обита дерматином с толстой мягкой подкладкой. Это было сделано не для утепления: в издательстве хорошо топили. Звукоизоляция – вот что требовалось. Здесь хранились секретные инструкции и велись беседы «для служебного пользования». Комната была форпостом Обллита в издательстве – можно сказать, огневой точкой цензуры на самом переднем крае, лицом к лицу с противником, то есть с журналистами, которые так и норовили протащить в печать что-то запрещённое.
Автор: Сергей Сергиевский
Куда, перелётные птицы?
– А правда, что нельзя называть в открытой печати маршруты кочевий перелётных птиц? – физиономия коллеги, задающего вопрос, была совершенно невозмутима, глаза светились неподдельным интересом.
Сотрудник Обллита – в просторечии цензор – профессионально приучен ничему не удивляться, но на этот раз его взгляд выдавал недоумение. Наши же молодые журналистки кусали губы, изо всех сил стараясь не расхохотаться.
– Потому что враги, если узнают эти маршруты, могут заразить птиц бактериологическим оружием, а потом они прилетят к нам и всех тут перезаразят, – неумолимо гнул свою линию любознательный коллега.
Цензор облегчённо вздохнул, услышав ключевое слово «враги», и бойко забубнил о том, что враг хитёр и коварен, так что, хотя маршруты аистов, гусей-лебедей и прочих пучекрышек пока не числятся в перечне сведений, запрещённых к упоминанию, бдительность утрачивать нельзя, надо и самим проявлять сознательность… и так далее, и так далее.
Редакционные барышни изнемогали, глядя на его вдохновенное лицо и на наши каменные физиономии.
Так проходил ежегодный, положенный по правилам Обллита, инструктаж журналистов газеты «Заря молодёжи». Из года в год любознательный сотрудник задавал один и тот же вопрос и из года в год получал один и тот же результат.
Что же до перечня, то держать его в руках журналистам не полагалось. И мы только методом проб и ошибок узнавали по крохам его содержание.
Вижу линию горизонта!
Само собою, нельзя было даже заикаться о существовании в городе предприятий электронной промышленности, не говоря уж о «космическом» «Корпусе».
Нельзя было публиковать фотографии железнодорожных путей, если это вид сверху, например, с пешеходного моста на вокзале.
Нельзя было публиковать фотографии здания обкома КПСС.
А каких трудов стоило нашему художнику ретушировать, убирать на всех фотоснимках линию горизонта, если она попала в объектив! Считалось, что враг (который хитёр и коварен) может по этому газетному снимку сориентировать не то свои ракеты «Першинг», не то бомбардировщики В-52. В общем, прицелиться и сделать какую-нибудь гадость. Предосторожность, которая имела, может быть, смысл в 30-е и 40-е годы (не случайно же в годы войны убрали шпили с консерватории – они действительно были прекрасным ориентиром для немецких лётчиков). Но на дворе были 80-е, космическая эпоха в разгаре, и спутникам-шпионам сверху было видно всё. Однако устаревшие инструкции никто не отменял.
Нельзя было упоминать о зарплатах и премиальных футболистов и хоккеистов – профессионального спорта у нас «не было».
Следили цензоры и за точностью цитирования трудов Ленина: к каждой цитате на полях оттиска газетной полосы надо было написать, откуда цитата взята. Да не по какому-то тому «Избранного», а исключительно по ПСС – полному собранию сочинений.
Нельзя было писать, например, что Дом офицеров – гарнизонный. Считалось, что гарнизона в Саратове нет. Вообще наши местные цензоры категорически отказывались даже касаться военной тематики – не полагалось. И если такие материалы иногда возникали, их приходилось отправлять в военную цензуру в Куйбышев, центр Приволжского военного округа. Надо отдать должное военным цензорам: работали они профессионально, материалы возвращали быстро, как правило, с разрешением на публикацию и минимальными правками. Грамотные были люди.
Чудесное превращение
Свои, саратовские, цензоры были разными. Одни толково и спокойно объясняли, почему требуют вычеркнуть то или иное. И претензий к ним по большому счёту не возникало – государевы люди, служебный долг исполняют.
Другие предпочитали действовать нахрапом. Особенно отличалась одна цензорша, у которой, видимо, нервы были не в порядке. Так что однажды, когда она с криком ворвалась на редакционную летучку, редактору пришлось при всей редакции ледяным тоном сказать ей: «Выйдите вон». Онемев от такой непочтительности к институту цензуры, она попятилась и скрылась за дверью.
Был у цензоров и «чёрный список» отечественных рок-групп, упоминать о самом существовании которых было строжайше запрещено. Там были и «Наутилус Помпилиус», и «Кино», и «Алиса», и «ДДТ» и другие. Короче говоря – все. А в «Заре молодёжи» в то время уже выходила постоянная страничка о музыке – «Дискотека». И обходиться без запретных имён её ведущим было затруднительно. Эзопов язык и хитроумные приёмы маскировки мало помогали. Особенно старалась одна бдительная цензорша, провести её было затруднительно. Она запрещала всё, что вызывало малейшее сомнение.
Но постепенно с ней начало происходить нечто странное.
То, что куда-то подевалось её служебное рвение и она всё менее рьяно кромсала материалы «Дискотеки», не удивляло. Дело было уже в горбачёвские времена – запреты стали постепенно размываться, на многое – то, что действительной государственной тайны не составляло – и сами цензоры смотрели сквозь пальцы.
Произошло невероятное: наша «музыкальная» цензорша стала фанатом рок-музыки! Она приходила к нам на 11-й этаж уже не грозным запретителем, а любителем-неофитом, робеющим при встрече с мэтрами (каковыми ей теперь представлялись ведущие музыкальной страницы). Она напоминала им о концертах рок-групп, имеющих быть в ближайшее время, и мягко, но настойчиво просила написать об этих группах и концертах.
Чудесное превращение объяснилось просто: сын цензорши, с подростковых лет увлекавшийся этой музыкой, стал видной фигурой в саратовском рок-движении. Мать, естественно, стала гордиться успехами сына. И растаяло, как дым, её служебное охотничье рвение.
