Ольга Романова: Боюсь, наступает смутное время

Frontline Club и Центр экстремальной журналистики Союза журналистов России провели в Саратове фестиваль документального кино «Минифест «Фронтлайн» – 2011». Его открыл фильм «Справедливость, закон, судьба Сергея Магницкого» (режиссёры Ганс Герман и Мартин Маат), который представила известный журналист, дважды лауреат премии ТЭФИ, автор «Бутырка-блога» и просто жена заключённого Ольга Романова.

– Ольга, во время обсуждения фильма о Сергее Магницком вы говорили о том, что он… возможно, князь Мышкин, возможно, Башмачкин, ну… не герой. Он, мол, не хотел, чтобы его имя было выбито золотыми буквами на белой стене самой высокой башни, так вышло, он узнал о воровстве пяти миллиардов рублей из бюджета, и не смог пройти мимо, и его убили… Вы сказали, что хотели бы, чтобы ваши дети были на него похожи. А судьба такая не пугает?

– Пугает. Но значительно больше пугает, когда люди, глядя на судьбу Магницкого, думают, что честность, порядочное поведение – плохо. А хорошо так, как делают милиционеры, налоговики, которые не выполняют свой долг, убивают людей, воруют деньги налогоплательщиков. На показе этого фильма в Новосибирске один парень («нашист») говорил: ну умер, ну и правильно, нет невиновных, все воруют, а я собираюсь делать карьеру и понимаю, как делать её правильно, чтобы не попасть в подобную ситуацию. Это меня пугает. Как сказано в моём любимом фильме «Кабаре»: «Tomorrow belong to me». Когда будущее принадлежит им, как они искренне считают, становится очень страшно.

– В 2008 году ваш муж, миллионер Алексей Козлов, был арестован и осуждён на восемь лет. Вы начали совместно вести «Бутырку-блог» и позже опубликовали книгу «Бутырка». Эпиграф: «Не думай, что тебя это не касается. На месте героя книги можешь оказаться ты. Бутырка». Вы сами когда-нибудь думали, что ваш муж может оказаться на этом месте?

– Я думала, он – нет. Он был чрезвычайно захвачен словами, которые произносятся с высоких трибун, а я, как журналист, знала милицейскую статистику. Знала, что каждый шестой действующий предприниматель побывал под судом по экономическим статьям, причём только двадцать пять процентов их дел доведено до суда. А если добавить тех, кто «договаривается» до заведения уголовного дела (то есть находится «на абонементе»), получатся все сто процентов.

По официальной статистике, 15 процентов российских бизнесменов были осуждены. В 2010 году число ликвидированных предприятий превысило число зарегистрированных. Пошла обратная реакция. Государство строит рыночную экономику без предпринимателей. По статистике МВД за прошлый год, от 82 до 99,8 процента уголовных дел по экономическим статьям заведено без заявления потерпевшего. Отсутствие такого заявления, как учит нас Верховный суд, есть признак заказного преступления. 82–99,8 процента! Это (если не ругаться матом) катастрофа.

– Ваша история напомнила «Реквием» Ахматовой, где, описывая, как 17 месяцев простояла в тюремных очередях во время ежовщины, она вспоминает женщину, которая спросила у неё: «А это вы можете описать?» Ахматова сказала: «Могу», – «тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом»…

– Когда я начала писать заметки в «Бутырку-блог», поймала себя на мысли, что где-то уже это читала. Стала вспоминать, прогонять через поисковики и обнаружила, что полностью воспроизвела абзац из «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург, который рефреном повторяется во всей книге: когда арестовали, она была уверена, что следствие разберётся, суд разберётся, мы весело рассмеёмся, обнимемся… Потому что нелепость… И я это вдруг воспроизвела. А когда поняла, что книжка этим и заканчивается, мне стал ясен и дальнейших ход событий. Несмотря на то что муж писал: ещё день-два – и он выйдет.

– Верил?

– Довольно долго. И на суде было ощущение, что сейчас судья откроет клетку, снимет наручники, пожмёт ему руку… Потому что аргументы, которые представлял муж, были настолько очевидными и неубиваемыми, что всё казалось абсурдом. А потом, когда я вошла в тему, познакомилась с тысячами таких, как я, поняла, что это просто бурный поток, что это правило, не исключение. И фраза «был бы человек – статья найдётся» действует безотказно.

– Одной из статей, по которой осуждён ваш муж, уже нет в Уголовном кодексе. Вы продолжаете бороться за его освобождение. Вы сейчас на каком этапе борьбы?

– Это вязкая трясина. Уже больше года как действуют внесённые президентом поправки в Уголовный кодекс. Но это… медведевский указ. И российские суды, и следователи, и прокуроры откровенно делают вид, что президента не существует. За игнорирование его указов, распоряжений, законов они не получают никакого наказания. Пытаться заставить правоохранителей (охранителей права) это право исполнить сегодня в России невозможно. Когда говорят, что у нас бесправие, каждый звук в этом диком слове имеет, к сожалению, глубокий смысл и наполнение.

– Вы говорили, что спасли вашего мужа от физических пыток только тем, что налево и направо раздавали взятки. Наша система (государственная, судебная, тюремная) безотказно работает только по этой схеме?

– По двум. Первая – схема полного обезжиривания (у тех, кто что-то имеет, забирают всё). По другой схеме живут люди, с которых нечего взять. Я знаю много случаев, когда на бомжей или людей, которые по разным причинам не могут защищаться, вешают убийства.

Знаю один вопиющий случай, когда на главу очень приличной семьи повесили изнасилование восьмилетней дочери, хотя все медицинские экспертизы показали, что с девочкой всё в порядке. Отец сидит для отчётности – его посадили, когда президент во время федерального послания говорил о насилии детей в семье.

Я знаю прекрасного доктора, который 9 мая прошлого года на дежурстве срочно пересаживал почку больной девочке. Мать всё время находилась рядом. И уже после операции отдала деньги за дорогостоящие лекарства, которых сама 9 мая достать не смогла. Доктора повязали как страшного коррупционера. Кого сажать-то? Не друг друга же.

– Вы видели этих следователей, судей, милиционеров, докторов, которые отказывают в помощи заключённым… Ну они же люди? У них есть мамы, дети, они, как все, кого-то любят…

– Этот вопрос меня страшно волнует. Если говорить о судьях и следователях, они не видят в нас людей и не видят за нами судеб. А вот то, что у них есть родители, дети, жёны, мужья, – это любопытно. Если посмотреть первые ролики о том же Магницком, где речь шла о сотрудниках МВД Павле Карпове и Артёме Кузнецове, то у одного из них имущество полностью записано на мать. Что, мать не в курсе, что её сын работает милиционером и какая у него зарплата? Она не в курсе, сколько стоит большая квартира в центре Москвы, новый «Лексус»? Она спрашивает у сына: откуда это у тебя? Или она говорит: молодец, сынок, правильно? Проблема в том, что эта мать – где-то рядом с нами. Может быть, даже работает в школе и учит наших детей.

Мы не обращаем внимания на количество деформаций в сознании. Наверное, причина в том, что после 30х – 50-х, даже 80-х не были названы люди, которые во время репрессий выносили и исполняли приговоры. Это же делали не лично Берия или Вышинский… Во всех судах Советского Союза миллионы наших сограждан сажали и расстреливали других сограждан. А потом стали почётными пенсионерами, принимали нас в октябрята и пионеры. Отрицательная селекция. Те, кого они расстреливали, чаще всего не оставили потомков, а мы являемся потомками тех, кто расстреливал и выносил приговоры. Что может из этого вырасти?

– Когда шёл последний суд над Ходорковским и Лебедевым, вы давали оптимистичные прогнозы, потому что, мол, вся страна смотрит, понимает… И?

– На самом деле у меня была не очень хорошая радость. Я думала, что теперь вся страна увидит, как это бывает. Чтобы никто не заблуждался, что это эксклюзивный суд над Ходорковским, что всех остальных судят по-другому. Нет, их судят точно так же – по таким же абсурдным обвинениям.

– Магницкому предлагали уехать за границу ещё до ареста, предлагали оклеветать своего руководителя, и он бы вышел домой – к семье. Ходорковскому говорили: напиши прошение о помиловании… Есть ответ на вопрос: почему они с упорством ослов выбирают тюрьму, а не свободу?

– Мой муж тоже отказывается писать прошение (причём я ему объясняю, что признание, данное под давлением, не признаётся Страсбургским судом). Почему? Мне кажется, потому что это делает мужчину мужчиной. В той степени мужчиной, от которых мы тут на воле отвыкли.

Вспомним декабристов. Княгиня Трубецкая. Вот её муж выходит на площадь. И его посылают на каторгу. Что ей делать – молодой и красивой? Остаться в Петербурге и выйти замуж за князя Пупкина, который принял участие в гонениях или в их одобрении? Вы как женщина кого выбираете: в Иркутске Трубецкова или Пупкина в постели?

– Но ни Магницкий, ни ваш муж, ни Ходорковский не выходили на площадь…

– Совершенно верно. Но любые репрессии в любой стране касаются класса, который мешает власти. Были репрессии по отношению к кулакам, белой гвардии, врачам, космополитам, вейсманистам-морганистам… Сейчас это класс предпринимателей. То, что ты в нём состоишь, делает тебя виноватым.

– Кто власти не мешает?

–Необразованные, лояльные люди и те, кто хочет быть такими же, как они, повторив их славную карьеру.

Не понимаю, почему ни школа, ни церковь не говорят о том, что не в деньгах счастье, не в обретении власти. Деньги не избавляют от импотенции, не возвращают молодость, не дают настоящих друзей, любви... Власть сопряжена с такими моральными ломками, что не дай бог никому. Но люди выбирают власть, а не любовь, книги, впечатления, духовность, открытия… Посмотрите на Перельмана – вот он счастливый человек. И посмотрите на эти суконные рыла – есть там счастье? А люди выбирают суконное рыло, а не Гришу Перельмана.

– Люди могут сказать: хорошо же об этом рассуждать девушке с Рублёвки…

– Я давным-давно не девушка и уже не живу на Рублёвке. Именно потому, что я лишилась всего, сейчас я гораздо более счастливый человек.

– Несмотря на то что муж сидит?

– Благодаря тому, что муж сидит. Мы много в чём разобрались: в себе, друг в друге, в устройстве страны, жизни. Какая-то вечная российская фигня – нет ни одной хорошей русской биографии без тюрьмы. У Тургенева вот тюрьмы не было. Так он жил в Париже. Ещё у Чехова не было, и он сам поехал на Сахалин. Написал прекрасный цикл каторжных рассказов. Потому что понимал: не может быть биографии без тюрьмы.

– Когда вы говорили, что Магницкий погиб не зря, что это поворотная точка в истории страны, могила, из которой растут цветы, я сидела и думала, что я против таких могил. И ещё: вы правда верите в реформы судебной, милицейской систем?

– И я против таких могил. Не знаю, почему мы не извлекаем уроков или извлекаем уроки наоборот. Совершенно же понятно, что те, кто стрелял в людей в 30–50-е годы, это плохие люди. А те, в кого они стреляли, скорее всего, хорошие. Академик Вавилов, например, Гумилёв, Мандельштам... Замучимся перечислять.

Некоторое время назад в среде когнитивно-диссонирующей интеллигенции был популярен лозунг «чем хуже – тем лучше», поэтому многие из них поддерживали третий срок Путина (без Медведева). Сейчас ровно такие же настроения.

Но я не думаю, что мы так легко отделаемся. Всё происходящее напоминает кусок русской истории перед Смутным временем. До кальки, до боли напоминает. Иван Грозный, государево слово и дело, опричникам можно всё, а холопам ничего. Есть инакомыслящие, есть князь Курбский и есть предчувствие появления Василия Шуйского, Бориса Годунова, Лжедмитрия, Гришки Отрепьева и… польской интервенции. Смутное время, боюсь, наступает. Которое, как и тот период, конечно, закончится реформами, каким-то прогрессом. И именно это я имею в виду, когда говорю, что верю в реформы. Я надеюсь до них дожить. Это самое оптимистичное, что я могу сказать.

– Ваша карьера («ТВ-Центр», НТВ, РЕН ТВ, «Эхо Москвы», «Forbes», «BusinessWeek Россия», Slon.ru – много ещё чего) – это мечта. Но в 2005-м вас отстраняют от эфира РЕН ТВ, где вы вели «24 с Ольгой Романовой» (за что получили две премии ТЭФИ), позже увольняют из «BusinessWeek Россия» как бы за «недостаточную квалификацию для работы в качестве главного редактора лицензионного издания»… Насколько надёжна сейчас профессия журналиста?

– Журналистика в традиционном понимании этого слова закончилась вместе с эпохой Гутенберга. То, что мы сейчас видим, – остаточный шлейф. Заканчивается эпоха телевидения (на днях Philips объявил об остановке выпуска телевизоров – не первый и не последний). Меняются требования к журналистике, которая долго пребывала в кризисе. Зайдите на любой журфак любого университета – одни девочки. Это всегда свойственно лузерским профессиям. Но именно когда профессия в кризисе, в неё и надо приходить. За кризисом наступает рост. Сейчас журналистика становится куда как более интересной, даёт значительно больший спектр возможностей при условии совмещения профессий журналиста и айтишника.

– Вы говорили, что газеты (с дотациями или без) так или иначе умрут…

– На наш век хватит. Но твиттеризация сознания очевидна. Ну не могут люди читать много букв. Благодаря твиттеру мы поняли, что нет такой мысли, которую нельзя уложить в четыреста двадцать знаков. С другой стороны, оказалось, что тоска по большим текстам осталась. Очень интересно сейчас поступает «BusinessWeek». Сохранив большие, глубокие тексты, они рядом с заголовком ставят маленький твит (то есть коротко пересказывают, про что это «кино»). И перед каждой главкой – такие же твиты. Ты видишь, о чём этот текст, и если тебе надо, его прочтёшь. Поэтому всё идёт к лучшему в нашей профессии, она понимает, как выбираться из кризиса.

– Телеканал «Дождь» производит очень свежее впечатление. Но… бросающаяся в глаза свобода поведения, непосредственность ведущих (эканье, меканье, размахивание руками) – это такой приём или там действительно работают полупрофессионалы?

– Когда в Москве открыли первый в Советском Союзе «Макдоналдс», повесили объявление: «Требуются люди без опыта работы в советской торговле». Испорченных не брали. На «Дождь» берут молодых и неиспорченных и учат их сами. Я думаю, у них не получается процентов 80 контента, который они делают. Но 20 процентов получившегося – это очень много. Синдеева и Винокуров за собственные деньги, которые они могли бы потратить на себя, не парясь ни одной секунды по поводу нашего информационного голода, проводят масштабный эксперимент. И спасибо им за это. Я, конечно, ни одной секунды не сомневаюсь в том, что этот эксперимент провалится, но пройдут десятилетия (если не столетия), и люди скажут: они были первыми.

– Сколько в нашей профессии испорченных?

– Все неиспорченные, когда приходят на журфак. А дальше надо как-то заниматься гигиеной. «Утром взявши мыльце,/ Надо вымыть рыльце,/ Надо вымыть ручки/ И другие штучки». И здесь тоже надо заниматься гигиеной, только внутренней.

– Если я работаю на Первом канале…

– Не надо туда ходить, прежде всего. Когда два журналиста Первого канала несколько лет назад объявили забастовку, то очень обиделись, что никто из журналистов их не поддержал. Когда ты идёшь работать в бордель, не жалуйся, что тебя…

– Ну, наверное, в Москве выбор побольше, чем в регионах. Например, в Саратове – несколько газет (часть правительственные, большая часть – ЕРовские)…

– А я, читая саратовские газеты в самолёте и уже здесь, решила, что вы город буйных.

– В самолёте-то как раз была наша газета. А силы приложить, конечно, можно, если областные депутаты воюют с губернатором, посредством СМИ в том числе. Но это уже не очень журналистика.

– Вода дырочку найдёт. Рано или поздно и в провинции будет происходить так, как в Москве и во всём мире. Я вас уверяю, среди предпринимателей всё больше людей, готовых потратиться (анонимно или открыто) на то, чтобы люди услышали альтернативное мнение.

– Наши предприниматели боятся инакомыслия как огня. У нас же тут всё лично и по поручению Вячеслава Викторовича…

– Согласна, репутация у вас так себе – в плане области, давшей миру таких выдающихся деятелей искусства, как Володин и Слиска. Вот когда у вас задушат всех предпринимателей и журналистов, тогда часть «всех» соберётся и замутит один проект, второй, третий… Удуши всех – всё будет.

– В «Бутырка-блоге» осуждённые предприниматели пишут, что их единственное желание после окончания срока – собрать оставшиеся деньги и уехать из страны. Потому что здесь невозможно жить и делать бизнес. Вы с мужем говорите о будущем?

– Свалим обязательно. В целях пожарной безопасности. По одной причине: кто через это прошёл, тот, безусловно, не хочет попасть туда ещё раз. А риски повторить слишком велики.