Все мы родом из Ершова. Если он есть

История, в общем, проста. Артист театра драмы Игорь Игнатов написал несколько рассказов. Другой артист того же театра – Виктор Мамонов – и режиссёр Даниил Безносов написали по мотивам рассказов сценическую композицию. Безносов поставил спектакль. Он идёт на малой сцене театра. Называется «Город ангелов» (первоначальное название «Рай-центр»).

Авторы: Елена Иванова, Дмитрий Козенко

Всё действительно просто, если бы не метаморфозы, произошедшие с этими самыми рассказами. Так получилось, что прозу автора – несколько распечатанных на принтере страниц – мы с трудом осилили за два дня. Рассказы Игнатова похожи на дневники, которые пишутся лет в 15–17, записки, передаваемые на уроках, блоги в Интернете, первые надписи на стенах домов о том, что «Егор+Янка»… Местами не обошлось без влияния Гришковца. Рассказы эти – о детстве и юности, о людях, которые окружали паренька, выросшего в степном Ершове, родственниках и соседях – вполне искренни, но так непритязательны, столь безыскусны, что даже несмотря на удачные находки и образы на литературу никак не тянут. Тем более сложно представить их поводом для постановки спектакля.

Но произошло что-то магическое: из воспоминаний о любимой бабушке, почитавшей керосин волшебным средством от всех болезней – от педикулёза до диареи, – о мальчишеских шалостях, о городских сумасшедших и городских алкоголиках родилась на сцене театра волею и талантом режиссёра Безносова всеобъемлющая картина русской провинциальной жизни. Жизни смешной и трагической одновременно. Если вдуматься, то трагизма и безысходности в ней куда больше смешного. Или даже так: мы умеем смеяться тогда, когда остальные люди плачут.

Один из авторов этих строк тоже бывал в Ершове в начале восьмидесятых. Что запомнилось? Пыль. Пыльные улицы, пыльный базар. Пропылённая гостиница «Золотая степь», кажется, а в ней – полуподвальный номер коек эдак на пятнадцать. На наше счастье мы жили в нём вшестером. А люди… Люди были, наверное, такие же, каких описал Игнатов и вывел на сцену Безносов.

По задумке режиссёра, повзрослевший главный герой – артист Виктор Мамонов – ждёт на ершовском вокзале, когда же прибудет поезд, который увезёт его отсюда. И под монотонные объявления «Поезд номер 347 «Балаково – Москва» опаздывает прибытием на тридцать, сорок, пятьдесят минут» вспоминает детство и юность. Кстати, на маленьких вокзалах говорят иногда странные вещи. В Пугачёве – городе той же географии и судьбы – обычно объявляли: «Поезд номер 666 «Балаково – Саратов» прибывает на второй от перрона путь». Такого уточнения, «от перрона», не слышал больше ни на одной станции.

Пока Егор-Мамонов, ожидая поезда, погружается в воспоминания, на сцене появляется он же, но в юности (артист Максим Локтионов). И «оба Егора» вместе с неразлучным другом Денисом «Заразой» (Андрей Казаков) снова переживают шалости своего беспокойного отрочества: путешествия на плотах, первые сигареты и первые глотки спиртного на вечной Красной стройке, разные истории, случившиеся с ними или близкими им людьми.

Режиссёр бешено богат на фантазию. Невозможно понять, каким образом уже прочитанные фразы обретают осязаемость и силу нового звучания, нового смысла. Трудно перечислить все его фишки, находки, придумки. Нужно просто идти и смотреть спектакль.

Например, сцену похода бабушки героя (Евгения Торгашова) по ночным ершовским улицам и паническое бегство от потенциального насильника (обнажённый Андрей Казаков, целомудренно прикрывающий причинное место табличкой с надписью «Цензура) Безносов решает как кадры из старой немой киномелодрамы.

Или вот Егор (Егоры) рассказывает о городском сумасшедшем Ангеле и его верблюде. Как показать? Вывести на сцену верблюда? Перестроить абзац рассказа в диалоги? Нет. На сцене два артиста. Александр Каспаров – Ангел, и Игорь Игнатов – верблюд. На Игнатове среднеазиатский халат красно-мясного цвета, на шею наброшена верёвочная уздечка. «Верблюд ходил за ним, как собака» – это из рассказа. И следующая фраза: «Ангел его зарезал и продавал синее мясо на базаре». Игнатов сбрасывает халат и уходит за кулису. А у ног Ангела халат лежит, как груда мяса на базарном прилавке.

Ещё один пример, как два предложения из рассказа превращаются в театральное действие. «Дядя Саша с мужиками нашёл как-то цистерну из-под спирта на запасных путях. Тут смекалка сработала дядина: надо её на уклон поставить, может, чего на дне осталось». Сидят на сцене трое крепко поддавших железнодорожников, говорят невнятно и что-то пытаются петь. Вспоминают о цистерне с остатками спирта. И она тут же появляется на сцене. Не цистерна в натуральную величину, конечно. А полуметровая модель. С натугой поднимают её на стол, с натугой наклоняют, подставляют стакан...

Нельзя сказать, что в зале беспрерывно смеялись. Скорее, улыбались, глядя на этих немного нелепых, так похожих на нас людей.

Настроение спектакля меняется постепенно. Уже не так много веселья в истории любви Егора и Янки-фортепьянки (Александра Коваленко). Эта история показана нам откровенно и одновременно целомудренно и удивительно пластично (как боку-мару в «Колыбели для кошки» Воннегута). А родилась она опять из всего лишь нескольких фраз рассказа Игнатова. «К примеру, любите вы девушку, всё у вас замечательно. Вы готовы заниматься этим где угодно: в скверах, на улицах, на площадях, даже на похоронах. Причём не просто на похоронах какого-то чужого, постороннего человека, это на похоронах её отца! Потом раз – у неё дома появились какие-то цветы, которые вы не дарили…»

Дальше – один из центральных моментов пьесы. Обманутый и отвергнутый Егор произносит длинный монолог. Монолог-мартиролог.

«Слышь, а ты кого знаешь? Вовку Телемастера знаешь? Жил и бухал на первом этаже. Первая дверь в подъезде – подвал, а вторая его. Вовка бывший десантник. Никогда не работал, непонятно, на что бухал, чудо. Фокус обещал показать – связать кого-нибудь табуреткой. С ним лучше не спорить. И жена у него была, Ленка. Ни одного зуба не было. Дети их в психушку сдали.

Над ними мент жил. Напротив – Сашка Нарк. И его не знаешь? Сидел, сидел и умер от тубика. Сейчас батя его тоже всё кашляет.

Про Патиссона слышал? На четвёртом жил. Сосед по стояку. Отопительному. Его последний раз родители посадили, он их обещал убить. Ждём, скоро выйдет. Уже 10 лет прошло. Он как выйдет – поляна на два лестничных пролёта. У всех в авторитете.

Моргазм его сдал с поличным. Моргал он часто. Все конфеты в школе ел. Он Моргазма Серёгу растоптал. Топором добил, бензином облил и сжёг...

А напротив жил Паша Парашютист. В лестничный пролёт хотел прыгнуть. Мать ему: прыгай быстрее, спать не даёшь спокойно! Его любовница зарезала».

Как далека от идиллии наша жизнь.

И уже до высокой трагедии поднимает спектакль история любви дяди Саши (Валерий Малинин) и тёти Малины (Светлана Москвина). Обычная вроде русская история: она любит, он пьёт. Пьёт, бьёт и любит. Жили они недолго, но по-своему счастливо. И когда она умерла, залеченная местными врачами, он тоже долго не протянул. То ли замёрз по пьяни, то ли повесился, то ли был до смерти изнасилован местными гастарбайтерами. Они встречаются на сцене уже после того. И она говорит ему слова прощения, а он – скомканные слова любви. Потом Ангел уводит их. Сбоку от сцены открывается дверь, а за ней нестерпимый свет. Свет другой жизни.

На самом деле это просто дверь в коридор, а свет ярок оттого, что сцена затемнена. Но в тот момент хочется верить, что и после смерти должна быть жизнь, счастливая по крайней мере для этих двоих.

…Монотонный железнодорожный голос гнёт своё: «Поезд номер 347 «Балаково – Москва» опаздывает прибытием на полтора часа».

Уезжающий и не имеющий возможности это сделать герой Мамонова произносит финальный монолог: «Я не верю, что кроме Ершова ещё есть там Москва или ещё что-то… И вообще, есть ли сам Ершов? Мираж это степной. Ты к нему едешь, едешь, а он не приближается…»

Но и это ещё не конец. Вспыхивает свет, на цену выходят все занятые в спектакле актёры. И поют. Поют взятую вроде совсем из другого мира, из другого культурного слоя песню Псоя Короленко:

Я как путник в степях,

Я как узник в цепях,

Я как раненый зверь,

Не допущенный в дверь.

Я как мёртвый листок,

Потерявший исток.

До чего же мне, братец, хреново.

Хреново, мне, братец, хреново.

Ну где же мой штатец Айова?

Ироническая, ёрническая песня в финале этого спектакля оборачивается гимном безысходности провинциальной жизни. А может быть, вообще нашей жизни. Ясно же, что все мы из Ершова, все мы выросли на заросших лебедой и амброзией улицах, все играли в подвалах вечно недостроенного дома, всем выводили керосином вшей.

И у каждого из нас – свой Рай-центр. То ли в этой жизни, то ли в другой. Впрочем, есть ли он вообще – этот Рай-центр?