Учитесь книги собирать! О незабвенном магазине «Букинист» и его необыкновенном директоре
Букинистического магазина в Саратове теперь практически нет. На месте неповторимого «Букиниста», где десятилетиями встречались библиофилы, обосновался ювелирный магазинчик — один из многих и многих. «Букинист» саратовцы будут помнить долго. И будет в этих воспоминаниях отдельная глава: Юрий Леонардович Болдырев, необыкновенный директор «Букиниста».
Учитесь, дети, книги собирать
Не для богатства, а для благородства.
Обидеть книгу — подлость и уродство,
Как будто пайку хлеба отобрать.
Борис Слуцкий
Однажды, в конце 80-х годов, автору этих строк довелось видеть Юрия Леонардовича на сцене Саратовской филармонии. Директор магазина — на сцене?! Нет, в то время Болдырев уже был известен читающей России как глубокий талантливый публицист, критик. А на сцене он выступал в ещё одной ипостаси: читал стихи Бориса Слуцкого и рассказывал о поэте.
«Я такого подвижничества не знаю…»
«Сейчас, как только упоминается имя Слуцкого, обязательно упоминается имя Болдырева», — говорит друг Юрия Леонардовича Анатолий Катц, художественный руководитель Саратовской филармонии, заслуженный артист России. И рассказывает, как Болдырев стал другом поэта и его литературным душеприказчиком в трудные для Слуцкого времена:
«Юра пришёл ему на помощь очень мощно. Он брал черновики или готовые листы, составлял подборку и разносил по редакциям толстых журналов. Одно время практически в каждом журнале появлялись стихи Слуцкого. Потом он издал «Избранное», а в итоге — трёхтомник: собрание сочинений Бориса Абрамовича Слуцкого — с предисловием Болдырева, с его редактурой, он и составитель. Я такого подвижничества не знаю. До сих пор не могу понять, какую роль сыграл Чертков в жизни Льва Николаевича Толстого, там какая-то очень сложная ситуация. Но тут это было просто совершенно замечательно».
Анатолий Иосифович и Юрий Леонардович познакомились более полувека назад.
«Я приехал в Саратов в 1955 году из Ленинграда. Был читающим и даже уже начинающим что-то коллекционировать по ленинградским букинистам. И в Саратове, естественно, пошёл в букинистический магазин. Юрий Леонардович, видимо, обратил внимание, что я регулярно прихожу и что-то даже иногда покупаю. Однажды он меня пригласил в свою комнатку — директорскую. И с этого момента началась наша очень хорошая и очень крепкая дружба.
Потом я познакомился с людьми, которые были близки к Юре. В частности, с Борисом Яковлевичем Ямпольским, с Виктором Селезнёвым, Колей Рыжковым.
И образовалась компания, которая волей-неволей стала такой, условно говоря, диссидентствующей — в том смысле, что читали не официальную литературу, а откуда-то время от времени появлялись какие-то тексты, перепечатки… Появился Булгаков, тогда ещё запрещённый, «Собачье сердце», появился Замятин — «Мы».
В какой-то момент что-то случилось в букинистическом магазине, какие-то финансовые нарушения. Не знаю, Юра ли был тому виной или какая-то бухгалтерия книготорговая, в общем, он попал в очень нелёгкий переплёт. Мы, посовещавшись с Селезнёвым, с Ямпольским, стали перешаривать свои библиотеки и приносить книги в магазин, ничего за это, естественно, не получая, никаких денег, — чтобы как-то вытащить Юру из этой ситуации. И она закончилась благополучно, но он вынужден был из магазина уйти и перешёл на работу в детскую Пушкинскую библиотеку».
«Что, доигрались…»
«А в 71-м году в начале марта у нескольких людей прошли обыски, у меня в том числе. Ко мне пришли прямо на концерт, минут за сорок до начала, привезли сначала в здание на Вольской. «Ну что, Анатолий Иосифович, — говорит мне полковник, — доигрались вы. Чтобы облегчить вашу участь, срочно выдаёте всё, что у вас есть перепечатанного».
Если помните, у Галича: «Эрика» берёт четыре копии». У меня была моя гордость, машинка «Колибри» — вот такая маленькая. Если я что-то доставал, то печатал три или четыре копии — кому-нибудь (забегая чуть вперёд… я однажды с ужасом обнаружил, что на допросы в комитет госбезопасности хожу с портфелем, в котором лежали четыре копии очередной главы «Ракового корпуса»).
Я говорю: «Хорошо, но давайте поскорее, там публика сидит, ждёт». «Да, да, мы понимаем». Поехали ко мне домой, я какую-то стопку, не глядя, выдал. «А ещё у вас есть такие переплетённые книжки…» Пришлось вытаскивать и это, я понимал: если не выдам, будет обыск.
Меня на этой же машине отвезли в филармонию. Как я играл, совершенно уже не помню, но играл. Концерт прошёл, после чего меня опять повезли туда, на Вольскую.
«Ну вот, а теперь вы будете рассказывать, где вы это всё брали, у кого, кто вам давал, кому вы давали, всё прочее».
Я держался совершенно чёткой позиции, что всё это покупал на чёрном рынке в Москве. Привозил? Да. Перепечатывал? Да. Давал вот кому… Я не стал бы сам называть фамилии, но мне сразу сказали: Ямпольский, Болдырев, Селезнёв».
Закончилось всё неожиданно трагически. Нина Карловна Кахцазова, одна из их друзей, после обыска покончила с собой.
«Ей предложили, как и мне, отдать всё, что у неё есть. Она сказала: «У меня ничего нет». Её повели во двор, и в сарае, в куче картошки, нашли всю эту литературу. Значит, кто-то донёс…
Вообще, мы долго искали того, кто нас заложил. Но так никого и не нашли. Подозревать можно было любого!»
После этой трагедии дело спустили на тормозах — относительных, конечно. Анатолия Катца уволили из консерватории, пытались уволить и из филармонии. «Но профсоюз не дал, как ни странно! Вот такая была у нас компания в филармонии», — с удовлетворением вспоминает он.
А напомнила о себе эта история неожиданной встречей в начале 90-х годов:
«Что тогда творилось в магазинах, вы, наверно, помните. То есть не было ни-че-го вообще! А у меня в 81-м году родилась дочка, её надо кормить. И я пошёл на поиски чего-нибудь и оказался в Крытом рынке. А там только килька в томате. Это сейчас она деликатесом считается, а тогда можно было сдохнуть от этого. И вдруг я слышу голос: «Здравствуйте, Анатолий Иосифович!» А это мой следователь. И, так ехидно улыбаясь, говорит: «Ну что, Анатолий Иосифович, вы победили», — показывая на пустые прилавки.
И вы знаете, я очень горжусь своим ответом, вы меня извините ради бога. Я говорю: «Да нет, это вы победили! Если бы вам хоть раз пришло в голову чуть-чуть приподнять крышку — вы же видели, что всё кипит, всё бурлит там, ну, выпустить пар немножко! Вы что, считаете по-прежнему справедливым, что не давали нам читать Булгакова? Вот он, опубликован весь. Солженицын уже вообще народный гений сейчас. Если бы вам это пришло в голову, мы бы спокойно сейчас жили в том же самом коммунистическом далёке и в ус бы не дули».
Он говорит: «Ну, мы же люди подневольные, мы подчинялись приказу!» «Плохо делали! Приказы плохие были, и вы это знали прекрасно!»
Посиделки на красногорской кухне
Но до этого разговора было ещё очень далеко, а тогда, в 70-х, жизнь многих из того кружка, который зародился в «Букинисте» и вокруг него, круто изменилась.
«Юру, естественно, из библиотеки изгнали. Ямпольского изгонять неоткуда было, он был художником в кинотеатре «Победа». А Юра решил уехать из Саратова. Сначала они жили в Переславле-Залесском, потом перебрались в Красногорск. Он стал активно писать и публиковаться как журналист, написал несколько очень мощных публицистических работ. О России, о нашей жизни, о том, что, на его взгляд, следует сделать. Они имели очень хороший отклик».
Судьба продолжала сводить их в самых острых ситуациях. Анатолий Иосифович вспоминает, как, совершенно того не ожидая, попал в дни путча 91-го года в Москву. Приехал для записи пластинки в Доме звукозаписи, остановился у Болдырева в Красногорске. Юрий Леонардович, провожая его в Москву (сам он не мог поехать), собирал по всем карманам двухкопеечные монеты для телефонов-автоматов: «Толя, звони сразу, что делается».
Анатолий Катц после записи отправился к Белому дому, участвовал в сооружении баррикад, и, как вспоминает, намеревался там оставаться всю ночь:
«Я записался и был в двадцать второй сотне. Нас выстроил наш начальник, вывел из строя меня и одного человека и говорит: «Ребята, а вы по домам! Мне только не хватало с вами тут возиться». И я уехал обратно в Красногорск. Мы с Юрой долго сидели и обсуждали…
Вообще посиделки на красногорской кухне — это одно из самых приятных, интересных и лучших воспоминаний в моей жизни. Беседы были самые разные, а в одной из бесед мы вдруг пришли к неожиданному выводу: что мы — я не знаю, как это формулировалось, не помню, в прошлом или в настоящем, — что мы прожили хорошую, интересную жизнь.
У него на кухне часто бывал Игорь Губерман, и у меня до сих пор хранится записная книжечка, в которую я, у Юры сидя, переписывал все эти гарики. Кстати, раньше они назывались по-другому — дацзыбао, а автором был «Игорь Китаевич».
Быт, конечно, у них был трудный, сложный. Это я вам рассказываю о творческой ипостаси болдыревской, а материального заработка было очень немного.
Юра создал совершенно потрясающую вещь: картотеку стихов Слуцкого. Это были два библиотечных ящичка, где каждое стихотворение на отдельной карточке и написано, где это опубликовано, где перепечатано. Отдельно ящичек — неопубликованные стихи».
В 1992 году Юрий Леонардович неожиданно скончался, не дожив до шестидесяти, во время или в результате хирургической операции.
«После кончины прошло какое-то время, — продолжает рассказ Анатолий Катц, — и Татьяна Бек, дочка Александра Бека, поэт, литератор, обратилась к Люсе Болдыревой с просьбой передать эту картотеку ей, она займётся публикацией неизданного без всяких претензий на какие-то дивиденды. Люся наотрез отказалась, сказала, что сама этим займётся, и действительно, в одном журнале появилась подборка, но дальше этого не пошло.
Совершенно неожиданно довольно скоро скончалась и Люся. А некоторое время спустя погиб и их сын. И куда девалась эта картотека, я не имею ни малейшего представления.
Я уж не говорю о том, что в комнате у Юры на четырёх или пяти книжных полках стояли стихотворные сборники с авторскими дарственными надписями. Куда это всё девалось, не знаю. Я в своё время сказал фединцам, фединскому музею нашему: созвонитесь, пускай Люся передаст, это же важное дело. Не знаю, по-моему, ничего не случилось».
«Вероятно, такая эпоха»
Чем же был маленький саратовский «Букинист» для этого человека с такими широкими интересами и знаниями — временным прибежищем, каким для других в те времена были у кого кочегарка, у кого дворницкая?
«Вы знаете, ему очень нравилась эта работа, — говорит Анатолий Катц. — Во-первых, потому, что она была сопряжена с какими-то психологическими наблюдениями за покупателями, за читателями. Каким образом он на мне остановился, я до сих пор не понимаю. Я был молодой, юнец такой весь из себя восторженный.
Однажды ему принесли знаменитую редкость: «Царская охота на Руси» — два тома в роскошных переплётах, с золотыми обрезами и всем прочим. Там такие иллюстрации! И билибинские, и маковские, и вообще кого там только нет. Красоты неописуемой книги, причём в очень хорошем состоянии.
Он говорит: «Это у меня для Васькина». Это был генерал КГБ, начальник саратовского КГБ, который был его клиентом!»
То была, несомненно, совершенно другая эпоха в книжном мире. Сейчас в Саратове букинистическая торговля сократилась до нескольких уличных лотков с выбором книг весьма скромным — мягко говоря.
«А когда Юра работал, ещё встречались антикварные книги, ещё много приносили, — вспоминает Анатолий Катц. — Потом, после Юры, я тоже бывал там. И подхожу как-то к магазину, на лотке выложены книги, в том числе старые поэтические сборники. У меня глаза на лоб полезли: Бенедикт Лившиц, изданный в 22-м году! И директриса магазина говорит: «Посмотрите, Анатолий Иосифович, на эту книжечку: с автографом!» Открываю титульный лист, а там автограф Бенедикта Лившица Анне Ивановне Ходасевич. Я переворачиваю книжечку, смотрю на цену. Пятьдесят копеек!
Вот этого Юра никогда бы не мог сделать! Он наставлял своих сотрудниц: такие вещи оставляйте до моего прихода! А это… «С автографом!» Я естественно, купил её сразу.
Это были хорошие времена, интересные времена. Потому что такие разговоры сейчас уже не ведутся, какие были у нас с Юрой. А если при этом ещё присутствовал Ямпольский, так это были такие схватки, что я вам передать не могу. Я тут замолкал, потому что не чувствовал в себе той солидной уверенности, с которой они спорили. Но это было здорово!»
В свободное от работы время
Желаю читать то, что желаю,
А то, что не желаю, — не буду.
Борис Слуцкий