Светлана Мазулевская: Саратов – город спящий
У Светланы Мазулевской необычная биография: уехав в начале 90-х в Швейцарию, она полжизни прожила в Европе, получила образование дизайнера визуальных коммуникаций в Цюрихе и лишь несколько лет назад вернулась в родной город. Изначально мы планировали поговорить о её биографии, но в процессе общения разговор сам собой ушел в сторону современной культурной ситуации в России и Саратове.
– В основном вас знают по живописным циклам «Формула любви», который недавно выставлялся в Кузнецовском музее, и «Танатос, или прорыв масс». Они очень разные по настроению. Расскажите о них в двух словах.
– Этими двумя циклами я не ограничиваюсь, все-таки у меня есть базис и саратовский (я училась в Саратовском художественном училище у Владимира Мошникова), и швейцарский, в Цюрихе я получила концептуальное образование и познакомилась с графикой.
«Танатос» – это проект-размышление. Меня с детства беспокоила тема мира и войны, агрессии и покоя. Я решила, что этим надо заняться. В своё время о войне в переписке рассуждали Эйнштейн и Фрейд, и психолог сказал, что страх смерти заглушает в человеке всё остальное. Когда я работала над «Танатосом», я пыталась представить не просто войну или смерть, а прорыв масс, некую массу в состоянии взрыва.
«Формула любви» – продолжение «Танатоса», хотя формально всё сделано иначе. Это изображения, которые я вынула из себя самой, элементы, из которых состоит человек, его культурные коды.
– После возвращения в Саратов вы выставлялись на нескольких площадках, но чаще всего в музее Кузнецова. Это место для вас особенное?
– Если бы в Саратове было больше площадок, то я могла бы представить себя и на других. Но у нас их мало, и музей Кузнецова, который я люблю, не так медлителен в плане работы с современным искусством, как, скажем, Радищевский музей.
– В одном интервью год назад вы говорили, что вам город кажется спящим, хотя местная интеллигенция считает иначе. За это время что-нибудь изменилось?
– Это мое субъективное мнение, и я сужу иначе, чем проживший здесь всю жизнь человек. По сравнению с Цюрихом Саратов – город спящий. Но в последнее время он хотя бы зашевелился: есть, например, фестиваль «Гагарин.doc», складывается впечатление, что в Москве занялись провинцией. Опять же – появление ГЦСИ (Государственный центр современного искусства. Интервью с директором саратовского филиала читайте в № 5 от 13 февраля. – Прим. авт.). Он пока не имеет своей платформы, но существует как проект: организует лекции и выставки. Так что в Саратове что-то начало происходить. И будет происходить дальше.
– Каково состояние саратовской культуры?
– Сложно судить. Из чего складывается культура? Как из внешнего, так и из внутреннего. Когда с тобой вежливо обходятся в троллейбусе – это тоже элемент культуры. В Санкт-Петербурге ты часто можешь услышать «купите, пожалуйста, билетик». Здесь немного иначе.
Мне кажется, что если говорить даже не про Саратов, а про Россию в целом, то есть тенденция действовать аккуратненько. Например, ставить спектакли для всех с возрастным ограничением «2+» (я утрирую, но...) – чтобы претензий не было ни у пожарных, ни у минкульта, чтобы все выходили, всё поняв. Но если в Санкт-Петербурге есть и взрывные вещи, и такой мейнстрим, то в Саратове, мне кажется, больше второго, которое даже может зацепить на время просмотра, но глобально мало что даст уму и сердцу.
– А что с художественной культурой?
– Сообщество – это не безликая масса, а конкретные люди. Есть, например, представители Союза художников России, которые не менялись и как писали спокойно, так и пишут. Те, кто слыл нонконформистами (правда, многих из них, как Чудина и Солянова, уже нет в живых), табуированы, острые темы тоже, в общем-то, не затрагивали, хоть и были гонимы. Почему я делаю такой акцент на остроте? Потому что я сравниваю табу в России и Европе. Например, тема капитала или искусства и власти. Они табуированы в нашей стране.
– В Саратове проходит конференция «Искусство и власть». Но, пожалуй, не в том ракурсе, о котором говорите вы.
– А это тоже забавно. У нас любят пышные заголовки – вроде как и поговорили. Но многие вопросы не поднимаются совсем. Получается, что государство заказчик, и мы получаем заказ от него. В этом нет ничего дурного, просто надо отдавать себе отчёт в том, что на твои глаза устанавливаются очки, которые будут пропускать информацию в нужном русле.
Кто-то сказал, что актуальные художники должны попадать в тюрьму, это единственное, что они реально могут сделать. Это радикальная позиция, но от неё тоже можно отталкиваться.
Возвращаясь к Саратову: почему я его не выделяю? Он же не оторванный регион и так же, как и другие, зависит от Москвы и федерального бюджета. Насколько, например, Радищевский и Кузнецовский музей могут себе позволить радикальное искусство с табуированными темами?
– А в Швейцарии это возможно?
– Возможно. Есть вещи, которые болят. Проблемные ракурсы как раз их и затрагивают, вскрывая суть явления. Например, когда я была в Лондоне, то оказалась в художественном квартале, где галереи сменялись галереями. Там я встретила самые разнообразные темы, в том числе очень жёсткие. Например, вопрос педофилии в Норвегии. Если представить какую-то болезненную российскую тему, то насколько она проявилась бы в художественном тексте? Ни на сколько. Она бы не прошла в галерею. Тем у нас много, как и потенциальных форм их подачи. И о них даже могут говорить, но никогда не называя имен: потому и получаются некие абстрактные города с абстрактной коррупцией и абстрактными чиновниками.
– Получается, что художник оказывается скованным, когда работает с государственными инстанциями. Соответственно, нужны те, кто возьмёт на себя потенциальные риски – частные галереи?
– Да. Хотя в России всё-таки такие галереи есть. Но я не уверена, что корень проблем кроется в их наличии или отсутствии, как и в том, что мне вообще нужно высказываться на эту тему. Я больше просто наблюдаю за тем, что происходит: например, за историей выставки братьев Чепмен в Эрмитаже, посвящённой фашизму. Это была очень своеобразная и жёсткая выставка. Общественность возмутилась, казаки призывали отменить её, а прокуратура проверяла на экстремизм. Эрмитаж тогда ответил, что сам решает, что выставлять. Вот только братья Чепмен после этого заявили, что в Россию больше ни ногой.
Получается, что ни одного острого высказывания сделать в стране невозможно. При этом мы в повседневной жизни даже в более жёсткой форме общаемся. Мы не привыкли к поглаживанию по голове. А нас гладят и поливают елеем. А может, даже безвкусным киселём. Более того, мы сами себя цензурируем и обрезаем крылья. Прежде чем выставлять картины в музее, сто раз подумаем, можно ту или иную работу показать, потому что в музее – твои знакомые, а ты не хочешь создавать им проблемы. Это нечестно как по отношению к себе, так и к искусству.
– На прошлой неделе завершила свою работу выставка «Актуальная Россия: Игра в классиков» в Радищевском музее. Какие мысли по поводу неё?
– Там есть хорошие работы, например, комиксная серия Александры Железновой «Министерство чёрной металлургии». Это очень русская тема (Прим. авт. – Главными героями серии являются выдуманные чиновники с непритягательной наружностью. Часто встречаются библейские отсылки). Но в целом эта выставка – не Россия и не актуальная. Получилась неконцептуальная сборная солянка с точки зрения кураторской работы. Не хватило мультимедиальных вещей и других форм. И это удобоваримая выставка без острых углов и больных мозолей.
– Кстати, Железнова всячески открещивается от обвинений в сатире и гротеске и не считает свое творчество антигосударственным. Она говорит, что это её выдуманный мир.
– А что ей остается? Кроме того, её выдуманный мир совпадает с нашим общим. Конечно, он утрированный, но узнаваемый. Она – художник-медиум, который улавливает черты современности и фиксирует их таким образом.
– Вам не особо понравилась выставка. Вопрос: лучше так, чем никак?
– Хорошо, что происходит что-то. Кто осведомлен в том, что появляется в современном искусстве, те с удивлением смотрели на выставку. Для кого-то она была открытием, тем более что столько людей пришло. На этих работах можно строить разговор, несколько вещей действительно останутся в памяти, к тому же это прекрасная возможность для нескольких саратовских авторов познакомить с собой новую аудиторию.
– А как к появлению ГЦСИ относитесь?
– Позитивно. Будут задаваться вопросы. Музеи по природе своей консервативные образования, а ГЦСИ, напротив, не может быть таким. Ну и, как минимум, он будет транслировать то, что происходит и возникает в Москве и Санкт-Петербурге.
– Возможно, Саратову сейчас не хватает сквотов (пустующее, недостроенное или отселенное здание, самовольно занятое молодыми людьми и превращенное в бесплатное жилье, художественные мастерские и т.д. – Прим. авт.) Как с ними обстоят дела в Швейцарии?
– В Швейцарии публика более активная в политическом смысле. Она ходит на выборы, чтобы потом ни на кого не пенять. Так же и в искусстве: молодые не ждут, когда им предоставят беленькую галерею, а сами занимают какое-то помещение. В этих местах чувствуется жизнь. Творческие люди живут искусством, акциями, на которые подтягиваются близлежащие кварталы. Двери сквотов никогда не закрываются. Здесь спокойно работается, а за умеренную цену ты можешь прийти на концерт с флаером, изготовленным на коленке.
– Власти спокойно реагируют на захват домов?
– По закону можно занять только те, которые простояли не менее трех лет и не используются. Соответственно, там не должно быть складов. Кроме того, в швейцарской полиции есть специальный отдел, занимающийся исключительно сквоттерами. Так что отчасти всё это отрегулировано. Власти достаточно толерантны к художникам и готовы на год-два отдавать дома, пока их собственник не решит распорядиться местом иначе. Еще существует практика временного использования территории города, которое согласовывается с администрацией. Люди берут на себя обязательства отвечать за это место и разрабатывают стратегию использования места. Такая практика полукультурного места не помешала бы и России.
В Швейцарии всё, что не запрещено, разрешено. Но власть контролирует эти процессы. Процессы, к которым они шли долго – еще со времен хиппи. Эти пространства для жизни были завоеваны. А теперь сюда с удовольствием приходят горожане. Любопытно, что новые сквоттеры воюют со старыми. Например, несколько лет назад за ночь молодые люди перекрасили один из самых старых цюрихских сквотов – «Красную фабрику» – в белый цвет.
– А в Саратове конфронтации есть?
– Да нет, мне кажется, всё чисто и аккуратненько. В этом плане у нас на дворе явно не 2018-й, а какой-то другой год.
– После возвращения из Швейцарии в Саратов был какой-то культурный шок?
– Да нет, я бы так не сказала. Скорее, были эмоциональные потрясения из-за возвращения в среду родного языка и родной структуры человека. У русских она поэтическая, иррациональная, нелогичная. В этом его прелесть. Каждый живет своим умом, как дикий человек. Он вроде и городской житель, но при этом архаичен. Думает о вечном, и в мыслях его может на многое хватить. В этом плане даже по-своему хорошо, что здесь не в 2018 году живут. Каждый раз, когда я приезжала в Россию и слышала разговоры, мне было интересно узнавать философствование наших людей. Такого в Европе мало. Человек не будет обсуждать дома или с друзьями работу, его голову занимает какой-то трэш. В России человек живет в трэше, но при этом головой находится в других сферах.
При всей открытости Швейцарии там чувствуется давление системы. У меня есть друзья, которые по этой причине оттуда уехали. Я тоже, вернувшись в Россию, ни разу не пожалела. Несмотря на все местные табу, я чувствую себя свободней. И люди здесь не такие застрессованные. Если ты не успеешь в Европе перейти дорогу на зеленый свет, то чувствуешь на себе всю ненависть водителя.
– Вы сказали, что не жалели, что вернулись в Россию. Что по поводу Саратова?
– Изначально в Саратов я не собиралась. Но проснулось желание сыграть свою роль в жизни города. Я могла бы ему что-то дать как художник или шрифтовик. Я не пытаюсь своим присутствием кого-то осчастливить, просто кому-то моя работа, надеюсь, поможет что-то понять. Следы полёта одного человека помогают взлететь другому. Это не революция, а просто действие. В Петербурге моё высказывание было бы размытым, а в Саратове, возможно, более чётко проявится. Сейчас назревает ситуация с ГЦСИ, и перед нами встает вопрос: что здесь возможно и что имело бы смысл в Саратове? Наши мнения будут учитываться.
