Сергей Карпов: Врач не Бог и по щелчку пальцев Лазаря не воскресит
Про Сергея Карпова, заведующего отделением экстренной и гнойной хирургии, мне рассказал один из наших героев – пилот «Саратовских авиалиний» Владимир Урих. «Как, вы его не знаете?! Вам надо обязательно познакомиться! Он первоклассный детский хирург и отличный диджей!». Сергей Аркадьевич легко согласился на встречу и предупредил: «Только не в четверг! А то я себе уже операций напланировал».
У него в кабинете весьма аскетично – компьютер, шкаф с книгами, шкаф, в котором спрятан рукомойник, старенький потертый диванчик. Хозяин кабинета встречает меня в белом халате и веселой цветастой докторской шапочке: в клинике детской хирургии такие носят почти все – это радует маленьких пациентов.
– А, так это Вовка меня сдал? Мы с ним знакомы очень давно. В школе я был увлечен кинематографом, в старших классах работал киномехаником в детском кинотеатре «Волжанка». Там и познакомились. Он уже работал на авиапредприятии, а я с самого детства хотел быть летчиком. Пассажиром я летал с шестимесячного возраста три-четыре раза в год. На всех типах самолетов перелетал, которые были в Саратове: от старого Ил-14 до Як-42. Но в девятом классе я всё-таки решил поступать в мединститут к большой радости всех моих родных. Мою идею быть летчиком они отчего-то воспринимали не очень хорошо.
А медицина у нас в семье была ведущая специальность: двоюродный дед – доктор медицинских наук – долгое время работал в ортопедическом институте в Саратове, заведовал отделением анестезиологии и реанимации. Дед Миша мой погиб на фронте – госпиталь, в котором он работал, окружили немцы и расстреляли всех: и раненых, и весь медперсонал.
Со второго курса мединститута я в клинике детской хирургии – 37 лет будет в этом году. Пришел я сюда санитаром, долгое время анестезистом работал в реанимации. И начал дежурить уже не за деньги, а для опыта – волонтерить, то есть. У меня были замечательные учителя – старший мой товарищ Владимир Турковский – он и сейчас тут работает. Травматолог и хирург он супер! Многому из того, что я умею в плановой хирургии, я научился у Риммы Андреевны Рогожиной. Сейчас ее уже нет с нами.
– Почему вы выбрали именно детскую хирургию?
– Дети честнее. Раньше говорили – ребенок не придет к тебе за больничным листом, потому что ему надо в Москву за колбасой. Если у него болит – значит, болит. Если он хорошо себя чувствует, он на следующий день после операции ходит по палате. А потом, мне вообще приятнее с детьми работать. Мне в свое время предлагали в Москву, в центральный институт ортопедии и травматологии, но работать со взрослыми. Я отказался.
Конечно, взрослая хирургия она объемней, больше. Наши операции более щадящие – мы оперируем фактически от нуля (бывает, что новорожденного привозят в первые сутки) и до 17 лет.
– Молодежь идет в медицину, есть у них интерес?
– Старики всегда заводят волынку, что вот молодежь, они не такие, как мы. Может быть, я их зря ругаю, но мне кажется, мы были другие. У нас было больше интереса подежурить, научиться чему-то. Нас субординаторов было человек восемь-десять, то есть больше, чем дней в неделе. Каждое дежурство было в драку. Недавно к нам поступило 27 человек, 17 к нам и 10 в травму. Казалось бы, приходи, набирайся опыта. Не было ни одного интерна! Только два дежурных доктора.
Но ходят ко мне двое мальчишек из медуниверситета. Один сейчас первый курс заканчивает, он еще в 11-м классе начал на дежурства приходить, помогать. Он у нас часто волонтерит.
– А на работу его нельзя взять? Тем же санитаром?
– Можно. Но есть разница: если человек приходит дежурить волонтером, он работает с дежурным врачом, помогает, ассистирует: крючки подержит, шариками помакает. А если он санитар или медбрат, у него уже есть работа. Я не могу забрать его с поста: ему надо уколы делать, системы ставить, сопли кому-то утереть. Я студентам говорю: хотите подрабатывать – подрабатывайте. Но дежурить лучше волонтером.
– Чем отличается экстренная хирургия от плановой?
– Экстренностью. В плановой хирургии меньше риск неприятных сюрпризов, осложнений во время операции: пациент приходит, предварительно обследованный. Экстренный больной мало того, что поступает необследованный, он поступает вообще откуда угодно – хоть из дома, хоть с улицы. И ребенок – опять же, это специфика нашей профессии – не всегда может объяснить, что и где у него болит. Решение надо принимать достаточно быстро. Иногда за 10–15 минут.
– Я понимаю, что в экстренной хирургии всякого навидаешься, но были у вас какие-то случаи, которые особенно запомнились?
– Достаточно много таких. Но вот был один – уже давно был, я его запомнил, потому что… впрочем, я бы его в любом случае запомнил. Дело было летом. Парнишка летел на велосипеде, перелетел через руль и приземлился на четыре точки – на руки-ноги. А там, где он приземлился, была вбита какая-то железка. И он правым подреберьем об эту железку стукнулся. Никаких особых внешних повреждений у него не было, но был болевой синдром, поэтому его привезли к нам. Очень было похоже на внутрибрюшное кровотечение. Провели исследование, получили кровь из живота и пошли на операцию. У парня был огромный разрыв печени, в который фактически уходила ладонь.
Мы его оперировали вдвоем с Ириной Николаевной Максимовой. Кровотечение было настолько сильное, что пришлось расширять разрез – то есть у мальчишки такая единица на пузе получилась (показывает. – Прим. авт.). Прооперировали, ушили печень. Пролежал он у нас около 12 дней, очень гладко прошел. Так вот, практически каждый год на мой день рождения он и его мама приходят меня поздравлять. Мама его сразу сказала – ты как второй раз родился, считай, что это твой второй отец. А парень уже вырос, женился, дитё родили. Он и мальчишкой был длинный и худой, и сейчас такой же – заходит, выше меня ростом, всё такой же худой и длинный.
Я этот случай и запомнил, потому что сейчас такого отношения к врачам почти не встретишь. Это меня печалит. Начинаешь уговаривать родителей лечить ребенка так, как будто мне лично это надо и это мой ребенок. Или родители пытаются мне рассказать, как лучше лечить. Я в этих случаях говорю: вы, когда в самолете летите, тоже перед этим книжки читаете – какие ручки надо дергать, чтобы самолет взлетел, или потом пилоту рассказываете, как лучше на посадку зайти? Нет же. Вы сидите в кресле. Вас везут. И тут то же самое.
Один из моих учителей и старших товарищей Юрий Филиппов, отличный клиницист и диагност, в таких случаях говорил – клиент всегда прав. Но я не согласен. Клиент может быть в парикмахерской, в магазине, в бане. У нас всё-таки пациент. И наука медицина настолько специфична, что надо обладать определенным опытом и знаниями, не только теми, что вы нашли в интернете.
– С другой стороны, есть же и врачебные ошибки.
– Есть, действительно, ошибки. Например, пациент обследован, но точность обследования недостаточна, потому что какого-то оборудования в больнице нет или заболевание «хитрое». От этого неточный диагноз. Такое может быть. Врачебная ошибка одно, халатность – совершенно другое. Если поступил больной, а ты не встал и не посмотрел его, отнесся к нему наплевательски, такое, безусловно, недопустимо. У нас такого отношения в клинике нет.
– Кроме клиники детской хирургии кто-то еще проводит операции детям?
– В областной детской больнице было плановое отделение на тридцать коек, сейчас открыли и экстренное, травматологическое. Но они берут детей только из Саратовской области. А наша клиника федерального подчинения. Так что у нас пациенты из Чечни, Дагестана, Пензы, других регионов. К нам даже из Москвы и Питера приезжают. У нас хорошее оборудование и мы оказываем большой объем высокотехнологичной медицинской помощи.
А экстренные больные... В 2016 году только в моем отделении пациентов было на 500 человек больше, чем в 2015-м. Это не считая травматологии, урологии, плановой хирургии – у нас их в клинике пять. А коек же никто не пристраивает. Экстренным больным, сами понимаете, я не могу сказать – приходите завтра. Поэтому в одно из дежурств я на 40 мест положил 47 человек. То есть у меня было 40 человек, десять я выписал, 17 поступило. Такая арифметика.
– Вы наблюдаете взаимоотношения родителей с детьми? Они как-то изменились за 37 лет?
– Не думаю. Родители все очень разные. Какие-то не отходят от ребенка, говорят – доктор, я вам, наверное, надоел. И это нормально. Дико, когда ребенка положили, прооперировали, а родители ни разу не пришли, не узнали, лучше ему, хуже, какая у него динамика, как зовут врача. А когда мы ребенка выписываем, мы даже не можем его родителей найти. К радости, такое бывает редко, очень редко.
– В вашей практике случались чудеса? Всё зависит от рук врача? Или не всё?
– Не всё. Врач же не Бог. Он не может щелкнуть пальцами и воскресить Лазаря. Мы можем помочь преодолеть болезнь. Еще нужна помощь родителей. Кормить, поить, если ребенок маленький, вовремя перевернуть, перестелить. Если постарше, подать чашку, ложку, сходить на кухню.
– Просто быть рядом?
– Конечно! У хирургического стационара свои заморочки в плане санэпидрежима, но я родителей не гоняю. Не я же нужен вашему ребенку, правда? Какой бы я хороший ни был, ему нужны мама и папа. Даже если он взрослый, пусть с ним мама посидит сутки после операции. Главное, не в куртке, не в шапке, не на лошади верхом. Лошадь в коридоре привязал, халат-тапочки надел и пришел в отделение пешком.
– Так что там про чудеса?
– Всё бывает. Иногда больной бывает такой тяжелый, что очевидно: всё очень плохо закончится. А он вдруг – раз! – и на поправку идет.
Или недавно к нам девочка поступила с подозрением на аппендицит, я ее узнал: несколько лет назад ей по ноге проехали. Я эту ногу собирал не знаю из чего. На две трети она была оторвана по суставу. В ране столько было земли и грязи, машинное масло и еще черт знает что. Сколько мы всего оттуда вымыли. Потом эту девочку еще и Николай Островский оперировал. И вот идет она по коридору на своих ногах, и даже не хромает. А ведь ребенок мог остаться инвалидом.
Бывает и наоборот, конечно. Поступил с ерундой, а потом…
– Как вы переживаете потерю пациентов?
– Говорят, что у каждого доктора есть свое кладбище. Это так. Была у меня пациентка. Я после нее шесть килограммов потерял. Хотя нашей вины, и моей в том числе, не было, но, тем не менее, всё это…
Наверное, поэтому у наших хирургов и давление, и чего только нет.
– А еще говорят про врачебный цинизм. Про то, что чувствительность со временем снижается.
– Цинизм внешний, это защитная реакция. Если бы мы не защищались вот так, нас бы относили на кладбище гораздо раньше. Морально, конечно, работа затратная. Эмоционально затратная. И физически тяжелая. А потом, ночами не спать тоже не полезно.
– Как вы восстанавливаетесь после такой тяжелой работы?
– Во-первых, внуки. Мне с ними очень хорошо повозиться. А еще лошади. Раньше у меня было два коня, сейчас один. Мы их на ипподроме ставили, теперь в Дубках. Лошади – красивые животных, с ними приятно общаться. И спорт на свежем воздухе, опять же, смена деятельности, физическая нагрузка. Езда верхом – это не просто сидение в кресле. Работает много мышц всяких разных – хорошая профилактика остеохондроза. В свое время мы ездили с ипподрома через гору в Зоналку, купали лошадей, в лес на Кумыску выезжали.
Еще одна из форм отдыха и подработки – ведение банкетов, корпоративов, организация и проведение всяких вечеринок. Музыка у меня со школы еще – я и в школьном ансамбле играл в свое время.
Вообще у нас каждый увлекается чем-то помимо работы: Турковский – страстный охотник, Андрей Николаев – тот баскетболист, волейболист, профессор Игорь Горемыкин – дайвер, путешественник. Потому что надо переключаться. Надо отдыхать.
