За 26 лет ничего хорошего

Она была большая, грузная и какая-то нахохленная. Жилет этот еще оранжевый с фликерами. То есть со светоотражающими полосками. На животе сумка с мелочью. Рулон отрывных талонов в руке. Черная вязаная шапка, надвинутая на глаза, черные рукава толстой зимней куртки, черные гетры с начесом. Усталая немолодая женщина. Кондуктор в троллейбусе.

Я влетела в 15-й, отморозив себе всё что можно. От моего дома до конечной этого троллейбусного маршрута – пять остановок. Но пока ребенка в сад забросишь, пока все пробки обгонишь, вот уже и кольцо. Пробежаться – не стоять. И для здоровья полезно.

Стекла в троллейбусе заиндевевшие. Морозно. Не общественный транспорт, а холодильник какой-то. Сиденье холодное. Я стаскиваю перчатки и лезу в карман за мелочью. Кондуктор тут как тут – тяжело опирается о стенку кабины водителя, принимает у меня мелочь, пересчитывает ее, перебирая монетки красными огрубевшими пальцами.

– Перчаточки-то наденьте! А то замерзнете, – это она мне говорит. Заботливо так. Ее уставший голос звучит глухо.

– Не топят? – Сочувственно тяну я, ежась на троллейбусном сиденье, пока рогатый выворачивает с кольца на улицу Орджоникидзе.

– Не топят, – вздыхает она, видит, как я начинаю коситься на закрытую дверь в водительскую кабину, и спешно добавляет: – Думаете, там лучше? Да у него там такой же холод. Старая машина. Нет тут системы отопления. Ничего тут нет.

Она глядит себе под ноги, потом смотрит пристально мне в лицо. Случайное внимание рождает в ней невольное тепло ко мне, и я понимаю, что на ближайшие полчаса женщина-кондуктор нашла себе собеседника. Но я не отказываюсь.

– А как же вы обходитесь? – Мне правда искренне интересно. – Такой холодный декабрь, впереди еще целая зима.

– Да как-нибудь, всё как-нибудь. Хотела себе теплые гамаши купить на «шарике». Знаете, там точка есть – носочки, платки пуховые, варежки.

– Знаю, знаю. Напротив новой кондитерской, да, хорошее место, – соглашаюсь я.

– Да, место-то то хорошее, а гамаши только до 52-го размера продают. Больше не вяжут, – вздыхает. – Так и не купила.

На очередной остановке в троллейбус загружается человек пять – салон всё равно остается полупустым. Надежда на то, что «надышат», падает с каждой следующей остановкой. Моя собеседница меня покидает, но ненадолго. Всех «обилетила» и снова ко мне. Нависает надо мной, интересуется:

– А сами-то не мерзнете? – И так сочувственно глядит на мою короткую зимнюю куртку.

– Согрелась уже, – улыбаюсь я ей, чувствуя, как мерзнут пальцы на руках, несмотря на перчатки.

– Да всё поломалось, – ее вдруг прорывает: – Никому ничего не надо. Вот мы тут последние ездим. А зарплата... Смешная же зарплата. Может, вообще нас всех скоро закроют.

– Как закроют, почему? А вот недавно же новые троллейбусы из Москвы пригнали. Парк обновляют.

– Новые! Да если бы они были новые! На тебе, убоже, что нам не гоже. – Огонь возмущения в ее глазах внезапно гаснет. И она добавляет тихо-тихо: – Ремонтируют их. Зачем-то. За двадцать шесть лет ничего хорошего не видела.

С этой встречи прошло уже много дней, а голос немолодой уставшей женщины-кондуктора всё еще стоит у меня в ушах. И в этом всё – голодные девяностые, сытые нулевые, «внезапный» кризис... И так жалко ее. Нас всех.