Денис Шабаев: Мигранты приезжают в Россию с открытым сердцем

Фильмом-открытием 13-х «Саратовских страданий» стал фильм московского режиссера Дениса Шабаева «Чужая работа» (приз жюри за лучший дебют на фестивале «Кинотавр-2016»). Это потрясающая история Фарруха – таджикского мигранта, актера по профессии, и его семьи, живущих на окраине Москвы. А контекст позволяет увидеть проблемы, с которыми сталкивается человек, оказавшийся в эмиграции и в нашей стране становящийся как бы человеком второго сорта.

Сам Денис в этом году был членом жюри саратовского фестиваля документальной мелодрамы. Мы поговорили с ним о его фильме, о проблемах мигрантов в России и о документальном кино вообще.

– Денис, как вы нашли своих героев?

– В самом начале фильма есть эпизод, где таджики проходят собеседование в представительстве Федеральной миграционной службы России в Душанбе. Они записываются на прием за несколько месяцев, и у них есть всего несколько минут, чтобы убедить сотрудников миграционной службы, что им нужно переехать в Россию. Россия предоставляет квоты на работу – работать в нашей стране некому, особенно в регионах, а для мигрантов это реальный шанс приехать по этой квоте и со временем получить гражданство РФ. Сотрудник службы ФМС решает – подходит человек или не подходит. И мигранты стараются убедить его в том, как сильно они любят Россию, и что им необходимо туда уехать. Среди этих посетителей ФМС я и выбирал своих героев. Пробовал снимать другие истории семей мигрантов, которым удалось переехать в Россию, но в итоге остановился на семье Фарруха.

– Почему не складывалось с другими?

– Думаю, я не нашел возможности быть в личном пространстве героев... У Школы документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова есть понятие нахождения режиссера в так называемой «зоне змеи». У змей есть своя территория. Если вы приблизитесь к ней, но не пересечете границу этой территории, змея вас не ужалит. Она будет предупреждать, шипеть, но не ужалит. Стоит пересечь эту границу, и змея нападет. И вот эта «зона змеи», зона личного пространства есть у любого человека. И я старался попасть в эту зону. С другими семьями это не получалось. Восточные люди очень открыты, но только на уровне гостеприимства. А близко к себе в жизни не подпустят, но с семьей Фарруха сложилось иначе, поэтому я снимал именно их.

– Насколько меняет самоощущение человека эмиграция? Сильно отличается от себя самого таджик, уезжающий из Душанбе, от таджика, приезжающего в Москву?

– Я ловил себя на мысли, что в самолет в аэропорту Душанбе садятся уважающие себя люди, степенные отцы семейств, так как для них переехать жить в Москву очень престижно. А в Москве из самолета уже выходят гастарбайтеры. В небе происходит этот внутренний слом. И, конечно, то, как они ведут себя дома, очень отличается от того, как они ведут себя в Москве. Это совершенно разные люди. Там они уважаемые и успешные. А здесь они гастарбайтеры. Знаю одного таджика, который в Москве на строительном рынке работает, а домой в свой кишлак возит книги на русском языке, построил там библиотеку для детей. Таких историй, ломающих стереотипы в отношении к мигрантам, оказалось очень много, просто мы их не знаем.

– Получается, что история Равшана и Джумшута из «Нашей Раши», когда два гастербайтера метут полы, а между делом обсуждают квантовую физику, это нисколько не придумано?

– Ну, в какой-то степени, конечно, это правда. Мы боимся мигрантов и практически не пересекаемся с их миром, только по касательной, не понимаем пространства, в котором они живут, о чем думают, чего хотят.

– А их надо понимать?

– Думаю, да. Мигрантов огромное количество, и должна быть интеграция их в общество. Они к этому готовы. Большинство приезжают сюда с открытым сердцем, как в столицу одного когда-то большого государства – Советского Союза. Для выходцев из советской Средней Азии эти связи еще очень крепки. Фильм был на фестивалях в Европе, и многие со страхом спрашивали: не собираются ли таджики ехать в Европу? Пока не собираются, едут в Россию. Не потому, что у них нет возможности уехать в Европу, думаю, что Россия им ментально ближе.

– После показа «Чужой работы» вы говорили, что хотели бы сломать это отношение русских к мигрантам, потому что они у себя в стране относятся к приезжающим туда русским совершенно по-другому. Вы же много путешествовали по Средней Азии. Расскажите, как это там? Вот приеду я в Таджикистан, что меня там ждет? Мне туда ехать было бы страшно, но все равно интересно.

– Женщине в одиночку ехать не стоит, могут украсть и жениться. Шутка. Но у таджиков действительно невероятно теплое отношение к приезжим из России. Я много ездил на машине по Средней Азии. Попадал в разные ситуации: спрашиваешь у прохожего дорогу в незнакомом городе, а он бросает все свои дела, садится с тобой в машину, едет через весь город, показывает дорогу до нужного места, удостоверяется, что ты туда попал, и только тогда прощается с тобой и идет дальше, и все абсолютно бескорыстно. То есть русские, которые приезжают – это очень-очень дорогие гости сейчас. В девяностых был период всплеска национализма, многим «не таджикам» пришлось уехать и потерять все свое имущество. Это правда. Но давно все изменилось, теперь Советский Союз чаще вспоминают с ностальгией.

– А у нас такого почему-то нет.

– Скажем так, в России к мигрантам относятся потребительски. Сложно сказать, отчего такое отношение возникает, но мы совершенно ничего не хотим слушать, не хотим понимать, не хотим понять, чем они живут. Возможно, телевидение, СМИ создают такой образ мигрантов. Например, те роли, которые предлагали моему герою, Фарруху, – это либо гастарбайтер, либо какой-то бандит, головорез или террорист. Вот и весь диапазон ролей для человека с восточной внешностью.

– Честно говоря, когда я начала смотреть ваш фильм, мне показалось, что ситуация чем-то напоминает проблему сегрегации и гражданских прав в США. Там человеку с темным цветом кожи приходилось отстаивать право быть человеком, гражданином. Так и здесь, в страну приезжают люди с высшим образованием, готовые к общению, к интеграции. А к ним такое отношение – несколько свысока.

– Чем-то похоже, правда. Но мне трудно понять, почему так происходит. И преступление, которое там совершается...

– Да, кстати, про преступление – если верить младшему брату Фарруха, то главный герой фильма в той злополучной аварии виноват не был.

– Там неизвестно вообще, кто был прав, а кто виноват: пять часов утра, темно, заснеженная совершенно дорога, две машины шли лоб в лоб. Кто из водителей уснул, непонятно. С той стороны ехали тоже мигранты, только из Белоруссии, во второй машине на мешках с картошкой сидела женщина, она не была пристегнута и погибла. Адвокат Фарруха сказал, что если бы у него было российское гражданство, то либо признали бы обоюдную ответственность, либо его совсем оправдали бы. А раз это был мигрант, то в деле этом вообще не разбирались. В приговоре у него написано, что он пересек сплошную полосу. А в фильме есть эпизод, когда Фаррух и его мать приходят на место аварии совершать обряд, то видно, что на дороге нет сплошной линии, она прерывистая. Никто разбираться не стал.

– Выходит, его депортировали из-за уголовного дела?

– Не совсем. Фарруха выпустили по амнистии к 9 мая, как раз перед майскими праздниками. И он должен был в течение нескольких дней сделать регистрацию, но из-за длинных праздников, когда никто не работал, опоздал на два дня, в итоге ему нужно было в течение десяти дней покинуть Россию. И он уехал. Сейчас Фаррух снова в России, сдал экзамены в театральный институт. И его снова хотят депортировать. У него гостевая виза на 90 дней, а это значит, что он не может в России ни учиться, ни работать.

– Вы с этой семьей поддерживаете отношения?

– Их очень сложно не поддерживать. Фаррух звонит раз в две недели и очень обижается, если я сам не звоню. Ну и вообще, это же замечательная семья. Правда, складывается у них все довольно стереотипно. Вагончик, в котором они жили, снесли. Они купили землю где-то среди дачных участков в рассрочку, первый взнос там примерно тридцать тысяч рублей, перевезли все свои вещи в чистое поле. Строиться еще не начинали. Так все их вещи в чистом поле пока и лежат, накрытые брезентом.

– Вам не тяжело морально поддерживать отношения с героями ваших фильмов? Я, например, стараюсь не срастаться с героями своих материалов. На всех просто не хватит сил.

– Золотые слова, тут я с вами согласен. Конечно, это тяжело. Положение спасает то, что у меня не так много фильмов. Первый – про мою дочку. С ней я, конечно, поддерживаю отношения ежедневно (улыбается). Но вообще все опытные документалисты говорят, что с героями фильмов поддерживать связи невозможно, каждый из них требует для себя места в твоей жизни, какой-то помощи или хотя бы просто времени выслушать.

– Откуда берутся деньги на съемки фильма, мне кажется, у государства нет желания финансировать документальное кино?

– «Чужую работу» поддержало Министерство культуры РФ. Но это правда – государство не горит желанием финансировать документальное кино и, по большому счету, его не финансирует. Но снимать кино можно практически без денег. Это то, чему учили нас в школе Марины Разбежкиной. Достаточно небольшой камеры, небольшого набора техники – и кино ты можешь снять и один. Осознание этого факта ломает стереотипы. Потому что во ВГИКе так не учат. Во ВГИКе учат, что кино – это такая индустрия, для которой обязательно нужен целый штат: оператор, сценарист, целая команда. А это все требует колоссальных денег. Но так как документальное кино никто не финансирует, то можно все делать гораздо проще.

– А детей в этом случае на что кормить?

– Это сложный вопрос. Но у меня как-то получается. Документальное кино – это основной вид моей деятельности, но не основной источник дохода.

– А для чего вы этим тогда занимаетесь?

– А мне это интересно: в случае с семьей Фарруха – погрузиться с камерой в их среду, прожить с ними год, понять их. Мне кажется, это безумно интересно. Если они чувствуют, что ты не хочешь причинить им никакого зла, то совершенно тебе не мешают. Они ведь к нам тоже относятся с недоверием. Я думаю, что изначально им казалось, что я какой-то корреспондент с телевидения, буду снимать репортаж про их вагончик, нелегально построенный на окраине Москвы, который нужно срочно снести. Но потом, когда начинаешь с ними жить бок о бок, как-то участвуешь в бытовой жизни, помогаешь им по мере сил... Когда они делали дорогу, я им тоже помогал – копал, разравнивал. Во время съемок вместе с семьей ешь, пьешь, работаешь. И постепенно они начинают тебе доверять, просто привыкают к тебе, и ты можешь спокойно снимать.

– Насколько сильно жизнь скорректировала сценарий вашего фильма?

– Сюжет кардинально, конечно, скорректировала. Сценарий для документального кино – вещь вообще довольно условная. В нем, скорее, прописывается методика съемки, возможные ситуации, которые могут возникнуть. Но в процессе все меняется – жизнь идет, и невозможно предсказать, что случится с героем завтра. А вот задача по поиску путей сближения с героями, нахождению своего места в их жизни, чтобы органично в эту среду вписаться, была выполнена, как и планировалось.

Мне кажется, любую историю можно снять, просто нужно, как элементу пазла, найти свое место в общей картинке. В любой ситуации людей будет напрягать человек с камерой. И тебе необходимо встроиться в эту жизнь и спокойно работать.

– Есть задумки на будущее? Или вы тоже не делитесь планами из суеверия?

– Я много раз вот так начинал рассказывать о своих планах, и они рушились. Есть две истории на этот год, которые я постараюсь успеть сделать. Одна короткометражка, а вторая история – документальная. Наверное, они тоже про отношения, про ностальгию по советскому прошлому поколения тридцати-, сорокалетних людей. И эта тема меня тоже задевает.

– У вас есть тоска по советскому прошлому?

– У моего поколения точно есть. Нет, я абсолютно не стремлюсь назад, я типичный белоленточник. Но это же тоска по ощущениям своего детства. У меня друзья-одноклассники многие смотрят старые фильмы, слушают старые песни. И есть ощущение, что в обществе существует тенденция возврата к той эпохе.

– Думаю, надо вам задать дежурный вопрос про то, как вам нравится наш город и про сам фестиваль?

– Саратов – потрясающий город. Конечно, у вас раздолбанные дороги и потертые здания, но он же безумно кинематографичный. И это вот все на самом деле очень круто. Здесь можно и нужно снимать кино. Город очень красивый и очень живой. Он мне очень нравится.

И фестиваль тоже прекрасный, с отличной программой.