Григорий Гришин: В городе, где нет сапожников, сапог не будет
В пятницу, 2 сентября, Григорий Гришин и Ольга Яковлева устроили показ своего первого совместного фильма «Мой папа коммунист». У фильма уже есть своя история фестивалей и наград, но так как в Саратове хорошее документальное кино крутят нечасто, на показ собралось довольно много народу. Гриша говорил вступительное слово. О фильме, о чудесной истории парадоксальной, на первый взгляд, семьи, в которой у отца-коммуниста вырос сын, танцор брейк-данса и фитнес-инструктор, о документальном кино вообще, о культуре и ее экономике. Всплыли и пресловутые библиотеки, которые, как, пишут некоторые саратовские блогеры, Гришин хотел бы уничтожить. Говорил он и о политике, и о том, как на самом деле важно быть настоящим, не врать, не симулировать, а делать то, к чему лежит душа.
– Если ты меня спросишь, зачем я пошел в политику, я тебе отвечу: больше всего в жизни меня интересует искать и находить правду. Я это делал всю свою сознательную жизнь – и когда писал свою диссертацию...
– На какую тему?
– «Пушкин и Гоголь: Диалог исследовательских версий в литературной науке XIX-XXI веков». Мой научный руководитель давал мне свободу, и я занимался тем, что мне интересно. Я исследовал, как менялась посмертная биография Пушкина и Гоголя. И пришел к выводу: в течение 150 лет после их смерти их отношения изменялись в зависимости от того, куда шла страна. Если она солидаризировалась, приходила к единому корню, как, например, при Александре Третьем, при Сталине и, наверное, сейчас, Пушкин и Гоголь становились друзьями «не разлей вода». Как только начинались какие-то изменения, центральная власть начинала шататься, а вертикаль давала сбой, Пушкин с Гоголем начинали ссориться.
Когда я закончил диссертацию, я пришел в документальное кино.
– Внезапно.
– Я и правда попал туда совершенно случайно. Мне как-то сказали: приходи на «Саратовские страдания», это интересно. Я пришел, и уже 12 лет не могу оттуда вырваться. Понимаешь, я увидел эти фильмы и понял, что вот это и есть правда жизни. Это то дело, которым стоит заниматься по-настоящему. Свою роль сыграла и команда, которая делает фестиваль, под руководством Татьяны Зориной – было видно, что люди искренне болеют за свое дело. Это всегда меня привлекало. Я никогда не мог оторваться от компании, в которой по-настоящему бьет жизнь.
– Какова сейчас ситуация с документальным кино в Саратове?
– Как и в подавляющем большинстве российских городов. Ситуация что с документальным, что с любым другим кино – удручающая. По большому счету его просто нет. Главное, что необходимо для любого творчества, это среда и положительный пример. Если ты в своем окружении на расстоянии вытянутой руки не видишь примера успешной, полезной и результативной деятельности, ты этим заниматься не будешь никогда. В городе, где нет сапожников, сапог не будет. И сапожник ни один не появится. Потому что невозможно изобрести сапоги из воздуха. Нужна среда. И этой среды нет в Саратове. Связано это с тем, что еще в начале 90-х годов государство приняло решение уйти из кинематографа. И в нулевые это решение было успешно реализовано. Я на самом деле испытывал боль, когда несколько лет тому назад в Саратове был ликвидирован фильмофонд Нижне-Волжской студии кинохроники.
Приехали «камазы» Госфильмофонда, на балансе которого находился саратовский фильмофонд, и вывезли всё. Вся кинохроника, связанная с Саратовом, уехала в Москву и пропала. Я не знаю, куда это все увезли и куда сложили. Здесь можно было бы организовать работу и ввести хроникальные материалы хоть в научный, хоть в образовательный оборот. Мы этот шанс потеряли: в Москве это все будет мертвым грузом лежать в каком-нибудь ангаре наравне с кинохроникой со всей остальной России.
– В 2011 году вы в схватке с Росимуществом отстояли и студию, и Дом кино. Почему так не получилось с фильмофондом?
– Мы попытались так же поднять волну, но получили на нее ноль реакции. Через некоторое время было уже поздно. Везде, где можно, я об этом говорю.
– Ты любишь докапываться до правды. Где правда в нынешней ситуации с Домом кино?
– Никакой скандальной ситуации вокруг Дома кино не было бы, если бы не будируемый заинтересованными лицами газетный шум. Могу рассказать, как все было.
Российское государство приняло окончательное решение, что провинциальные киностудии по большому счету не нужны. С какого-то момента студии, которые принадлежат государству, перестали получать заказы на производство документальных фильмов. За счет чего кормится документальное кино в России? Оно получает заказы от Министерства культуры РФ. За счет этого студии загружаются работой и снимают кино. Когда я пришел в Дом кино, Нижне-Волжская студия кинохроники получала заказов на шесть или семь фильмов в год. Она была загружена работой под завязку: съемочные группы работали, операторов не хватало, монтажки были перезагружены. В 2009 году студия получала заказ на один – от силы два фильма в год.
Смысл скандала с Росимуществом заключался в том, что удаляется Наймушин (Андрей Наймушин – директор НВСК. – А.М.) и ставится человек, который будет банкротить студию. Банкротство государственного имущества в нашей стране проходит так, что все это имущество за небольшие деньги получают заинтересованные люди. Это общая схема, которую мы пытались предупредить.
Обвиняя Наймушина в развале Нижне-Волжской студии кинохроники, надо держать в голове, что разорились все студии кинохроники в стране в целом. Свердловская, Дальневосточная, Красноярская – они все погибли. А наша-то существует. И мы по-прежнему продолжаем показывать кино и как-то способствовать тому, чтобы оно снималось. Наша студия тоже теперь в частных руках, и деньги за эти помещения государству поступили. Эти помещения теперь подконтрольны Андрею Наймушину.
Андрей Наймушин мне не родной отец, защищать его до пены на губах у меня нет никаких мотивов. Но обвинять его в том, что он все погубил, все украл и все развалил, особенно приплетая туда Зорину в качестве какого-то бенефициара этого разорения, – это просто цинизм. Ложь и цинизм. Вот и все, что касается скандала с Домом кино. Это единственная площадка, уникальная в рамках России организация, которая показывает кино, которая проводит фестиваль, которая работает над пропагандой российского и мирового кино в провинциальном городе.
Что касается остального, то несколько удручает незаинтересованность в судьбе документального кино, фестиваля и так далее.
– Чья незаинтересованность?
– Всех, кого принято называть элитой. Никого ничего не интересует – ни государство, ни муниципалитет, ни бизнес-сообщество... Это, конечно, не абсолют, это вектор. В разные годы бывало по-разному, многие нам помогали. Но я знаю только одного человека, который дал Татьяне Зориной личные деньги на проведение фестиваля «Саратовские страдания». Это Аркадий Евстафьев. Он три года подряд фактически спасал фестиваль. А областная власть из-за каких-то политических раскладов решила фестиваль закрыть, не давая ему денег.
Если мы решим не давать денег Радищевскому музею, Радищевского музея не будет через полгода. Это же очень просто делается: имущество и художественный фонд музея передаются Третьяковской галерее, прекращается выплата зарплат сотрудникам Радищевского, им предлагается существовать на самоокупаемости. А через полгода можно начинать спрашивать: слушайте, почему это у нас Радищевский музей не работает? Какой-то там плохой менеджмент.
– Справедливости ради, Радищевский музей – это федеральная структура.
– Нижне-Волжская студия кинохроники тоже была федеральной структурой. Любое культурное учреждение можно пропустить по такому циклу. А потом говорить, что менеджмент плохой, город не такой, зрителю это не интересно.
– Задам вопрос, многих волнующий. Ты зачем хотел сжечь библиотеки?
– С библиотеками такая же ситуация, как и с Домом кино. Слова не просто были выдернуты из контекста, им придали совершенно другой смысл. Запись моего выступления есть на Youtube, все желающие могут с ним ознакомиться.
Я рассуждал об открытости, прозрачности и эффективности использования средств городского бюджета, которые тратятся, в том числе, и на культуру. Если говорить в цифрах, на культуру в Саратове тратится 320 миллионов рублей в год из 11 миллиардов бюджета. Из них одна треть уходит на библиотеки. Согласно документу, который называется «Бюджет для граждан» (он выложен на сайте мэрии), оказывается, что саратовские библиотеки посещает 200 тысяч горожан. То есть каждый четвертый. Если провести опрос, вы никогда не получите цифру в 25 процентов саратовцев, посещающих городские библиотеки.
– А ты такой опрос проводил?
– Пробовал. Но на 30-м человеке, говорящем, что последний раз он был в библиотеке еще в школе, вузе, пять лет тому назад, сдался. Причем эти люди говорили об универсальной библиотеке, о научной библиотеке СГУ, о Пушкинской библиотеке, а не о городских, которые относятся к Центральной библиотечной системе. В эти библиотеки просто никак не может регулярно ходить четверть саратовцев. И вот здесь скрывается то самое лукавство, которое пронизывает все городские системы и весь бюджет насквозь.
– Выходит, что муниципалитет просто подгоняет решение под ответ?
– Выходит, так. И проблема еще в том, что любой разговор об экономике в контексте культуры прочитывается как желание что-нибудь сократить, кого-нибудь уволить. А на самом деле культура – это такая же отрасль деятельности, как и любая другая.
– А как же рассуждения о том, что это сфера высокого? Что не надо к культуре подходить с экономическими ножницами и линейками?
– Деятели культуры, как тропическое животное, которое раздувается при виде опасности, начинают говорить о душе, когда пытаются влезть в их экономические дела. На самом деле культуре, как и любой сфере в России, необходима прозрачность и понятность.
Мы должны понимать, почему одно заведение, о котором в Саратове ничего не известно, получает, условно говоря, миллионы рублей в год, а другая организация, которая у всех на слуху и чью активность видят все, получает ноль. Я считаю, что деньги нужно делить не сметным образом, а с ориентированностью на результат. Вы можете открыть огромное количество структурных подразделений чего угодно, там будут сидеть люди на штате, они будут числиться, получать зарплату и не делать ничего и никогда. И этих примеров сколько угодно. И будут другие люди, которые просто не могут физически находиться в болоте и уходят на вольные хлеба. И мы их никак не поддерживаем. В интересах города поддерживать именно тех людей, которые могут принести реальный результат.
– Но все равно какая-то масса на зарплате быть должна. Для устойчивости системы.
– Должна. Необходимо содержать площадки. Как это происходит в Европе – муниципалитет содержит площадку, содержит людей, которые отвечают за оборудование, оплачивает коммунальные платежи. А творческая деятельность регулируется по конкурсным моделям. Там идет другая оценка. В том числе, я думаю, должно быть как можно больше коллегиальности в управлении культурой. Должны быть художественные советы, которые действуют публично и открыто. У нас в городе нет общественного совета при комитете по культуре. В области – есть, а в городе – нет.
– От слова «худсовет» многим культурным деятелям может стать худо. Уж очень четкая ассоциация с цензурой советских времен.
– Это кому делается худо? Во всех театрах худсоветы есть и они работают. А как оценивать? Либо мы все отдаем на откуп администратору: назначаем директора, для которого не интересно, чтобы что-то происходило. Администратору интересно, чтобы у него было 350 спектаклей в год, чтобы артисты просто выходили на сцену. И чтобы ничего не сгорело. А искусство – это поиск, это конкуренция, это попытка выразить самого себя в сложном взаимодействии с миром. В искусстве повышенная степень конкуренции и борьбы. Там все еще сложнее, чем в мире не-искусства. Подходить к этому с критериями тюремного барака нельзя.
– Когда ты представлял ваш с Ольгой фильм, ты говорил о том, как важно быть настоящим...
– То, что важно делать все по-честному, наполнять имеющиеся формы настоящим содержанием, я понял в своей школе. Я учился в ФТЛ №1, и это было счастливейшее время в моей жизни. Эта школа давала правильное отношение к миру. В «тринашке» было неважно, какой у тебя социальный статус, кто твои родители, что на тебе надето, сколько денег у тебя есть. Важно было то, что ты из себя представляешь, твои способности, ты сам.
Это была середина 90-х годов, нищета стояла страшная. И я видел богатых, ни к чему не стремящихся, и ребят из бедных семей, которым было все интересно. И там, в этой школе, если ты двигался, если ты сам достигал успеха, то тогда тебя уважали. Это я увидел в 13-й школе под руководством Евгения Квашнина. И для меня это стало примером европейского отношения к человеку, европейского отношения к жизни. Ты – это то, что ты значишь, а не твой статус в иерархии.
В 13-14 лет для тебя важно видеть пример: пример принципиальности, образованности, желания выполнять свою работу по-настоящему. И это должно быть везде. Мы не хуже, чем любые другие нации в этом мире. Просто нас загнали в ситуацию, когда главные мотивы человеческой жизни – не делать свое дело, не способствовать преумножению добра, а что-то делить, что-то скрывать, врать, обманывать и бесконечно имитировать. А должно быть по-настоящему.
