Призрак коммунизма: живем в России, а человек советский

Для того чтобы понять, что Советский Союз никуда не исчезал из нашей жизни, не нужно идти далеко. Достаточно остаться дома и включить телевизор: ностальгические концерты со звездами советский эстрады, фильмы того времени и активно снимающиеся фильмы о том времени. И это только то, что бросается в глаза. Возможно, и homo soveticus никогда не исчезал?

Андрей Сергеев

«Советский народ – историческая, социальная и интернациональная общность людей, имеющих единую территорию, экономику, социалистическую по содержанию культуру, союзное общенародное государство и общую цель – построение коммунизма». Так говорила Большая советская энциклопедия. Но в государстве под названием СССР говорили и о другом «советском человеке» – homo soveticus, который был своего рода темной стороной того же самого индивида. Отец Сергий Булгаков писал в 1918 году про солдат-революционеров: «Признаюсь вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян – homo socialisticus».

Отсюда и пошел термин. Homo socialisticus менял свой облик со временем, но суть, так или иначе, оставалась прежней – понятие «советский человек» далеко не всегда могло употребляться с положительной характеристикой.

Это люди «совстальгирующие»

Если дело дойдет до серьезной мобилизации, когда придется чем-то жертвовать, то готовых это делать будет очень немного

Одним из интересов антрополога, профессора СГУ Вадима Михайлина является проект «советский человек». Мы пообщались с Вадимом Юрьевичем и попытались понять, откуда растут корни и что представляет собой нынешний «советский человек».

– Вы считаете, что проект «советский человек» не получился в СССР и реализуется ныне, в последние полтора-два года. Для начала: почему он не реализовался? Было ли это прямым следствием того, что процесс опрозрачнивания отношений между государством и людьми, как вы говорили в своем докладе, произошел слишком быстро и болезненно?

– Да. Это одна из главных причин. В других культурах на опрозрачнивание публичного пространства уходило несколько столетий, в то время как в нашей стране это произошло за полвека. Если совсем просто, то, как только появляются крупные публичные пространства, элиты пытаются их взять под контроль. В рамках крупных территориальных государств связанные с постепенным «опрозрачниванием» процессы идут сотни лет, но Россия до 1917 года оставалась страной, в которой публичное пространство было очень узким, и манипулятивные технологии были действенны только в рамках достаточно узких социальных сред. А советская власть успела за время своего существования радикально это публичное пространство расширить, вменив каждому советскому человеку ответственность за большие контексты.

Сказать, что советского человека не было в СССР, – это, конечно, бред. Но сам эксперимент в итоге захлебнулся в том числе и потому, что одним из побочных эффектов оттепельного мобилизационного проекта было предоставление советскому человеку право на приватные контексты – начиная от малогабаритных квартир и заканчивая сферами частных интересов, неподконтрольных большим публичным дискурсам.

– То есть, как вы сказали, советский человек оставался советским где угодно, кроме своей личной жизни?

– Да. Он получил это право и начал им активно пользоваться. С моей точки зрения, оттепель была попыткой номенклатурной контрреволюции, когда сформировавшаяся номенклатура попыталась отстоять право быть не полностью прозрачной для политической власти. Эта потребность сделалась элементом качества жизни, престижной экономики, критерием социального статуса человека. Неполной прозрачности добивались самыми разными способами. В конце концов большие советские дискурсы утратили силу, превратились в эдакий шум, который звучал каждый день, воспроизводился людьми по необходимости, но к реальным мотивационным системам уже не имел практически никакого отношения. Условно говоря, проект растащили по дачным участкам и малогабаритным квартирам. Позднесоветская утопия приватности в результате и привела к краху коммунистического проекта. Но, как говорится, можно вывести девушку из деревни, но не деревню из девушки. Когда эти атомизированные, выбитые из микрогрупповых режимов существования люди разбежались по своим маленьким контекстам, выяснилось, что в эти контексты им нечего с собой утащить, кроме Советского Союза.

– Какие имеются предпосылки для реализации проекта здесь и сейчас?

– Возобновить советский проект невозможно по определению. Тем не менее обслуживающий эту систему дискурс остался и пытался играть роль большой и системной объясняющей конструкции. То есть ты получаешь основы марксистско-ленинской философии, и она объясняет всё, начиная от устройства атома и заканчивая социальными процессами. Всё это, если не вдаваться в подробности, непротиворечиво. В современной же России чего-то сколько-нибудь близко похожего на такую объясняющую конструкцию нет. Тезисы о том, что вокруг враги, а мы лучше всех, – это основа любого националистического дискурса в его самом дремучем виде, образца XIX века. Для того чтобы этот национализм был консолидирующим фактором в современном обществе, он должен быть дополнен чем-то еще. Нужно объяснить, почему мы самые лучшие. Современная ситуация обладает серьезным мобилизующим потенциалом: большие массы населения готовы к проявлению национализма/патриотизма, но... Чем был хорош коммунистический проект? Он мог объяснить даже жителю Конго или Уругвая, почему советский человек – самый лучший в мире: потому, даже если у нас что-то не так, всё равно есть единственно верное учение. Сейчас то, что русские – миротворцы, не хотят войны и самые лучшие, мы не сможем доказать даже туркмену, белорусу или казаху, то есть тем, кто в недавнем прошлом сам был советским человеком. Потому что за этим ничего не стоит. Единственное, в чем преуспел советский проект, так это в тотальной и бесповоротной атомизации бывшего советского населения, в серьезной степени управляемого и привыкшего некритично воспринимать те проекты, которые ему навязывают. Но по факту это мобилизация на уровне кухонного разговора и пьяной бравады. То есть, как дело дойдет, не дай бог, до серьезной мобилизации, когда придется чем-то жертвовать, так готовых это делать будет очень немного.

– Получается, что нынешний «советский человек» – это тоже в некотором роде фикция?

– Конечно. Тоже метафора. В которой слово «советский» можно было бы заменить на «специфическим образом модернизированный». Или «опрозрачненный».

– «Советский человек» появился именно сейчас, а не ранее?

– Это человек «совстальгирующий». Человек, которому советскость предложена в качестве некоей престижной реальности, за счет которой он может чувствовать себя более значимым, чем на самом деле. И «работает» это предложение на разные социальные страты и возрасты. Для стариков, понятно, раньше всё было лучше. Поэтому они помнят, как было легко, предсказуемо и прозрачно в СССР, и не помнят очередей, тотального дефицита и бюрократических унижений. 25-летний индивид, который уверен, что в СССР было лучше, – это другая модель. Это человек, неудовлетворенный собственным настоящим, но которому при этом предложена абсолютно фантазийная модель, построенная на удобных для него доминантах. Ему приятней считать себя наследником СССР, чем человеком, живущим в той России, в которой он живет.

– 10 лет назад такого не было?

– В начале 90-х подавляющее большинство населения, измученное карточной системой и очередями, было счастливо избавиться от Советского Союза. Ощущение травмы было настолько живым, что люди были готовы отказаться от чего угодно, лишь бы быть подальше от СССР. В том числе от родины. По мере того как время уходило, реальный травматизм того опыта отступал, а для кого-то в силу возраста был просто незнаком. Реальное советское превращалось в чистый миф. Те люди, которые отвечают за пропаганду в нынешней России, звезд с неба, на мой взгляд, не хватают, но было бы странно, если бы они прошли мимо настолько удобного мобилизационного ресурса.

«Наших» за границей можно узнать даже со спины

Можете ли вы согласиться с Михайлиным по поводу того, что советский человек начал активно проявляться именно в нынешние времена? С какими конкретными событиями это может быть связано и в чем именно проявляется этот российский «советский» человек? Чего здесь больше – заказа элит или упоминаемой Вадимом Юрьевичем «совстальгии»? На эти вопросы мы попросили ответить слушателей доклада на «Пирровых чтениях».

Антон Нестеров, доцент кафедры английского перевода Московского государственного лингвистического университета:

ПРОЦЕСС ОТКАЗА ОТ ВЫБОРА, ЧТО МЫ ВИДИМ ПОСЛЕДНИЕ ДВА-ТРИ ГОДА, – БЕГСТВО ОТ РЕАЛЬНОСТИ В ЗОНУ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО КОМФОРТА

Мне кажется, что Вадим Юрьевич предлагает очень интересный подход к пониманию многих процессов, связанных с попытками создания в СССР нового типа социума. Объектом его рефлексии является именно СССР, а то, что некоторые выводы вполне проецируемы на современность, уже косвенное следствие предлагаемой концепции.

Если говорить о «советском человеке», нельзя избежать разговора об определенных «точках разрыва» в советской истории, точках серьезной смены парадигм. И тут очень важно поколение, родившееся в первой половине 1920-х годов и окончившее школу в конце 30-х. Это своего рода «идеальные строители коммунизма», но их выкосила Вторая мировая война, и вся система взглядов, представлений, моделей межличностных отношений, стоявшие за этим поколением, не получили реализации. Это «выпавшее поколение» – вырванная из рукописи страница, и ее отсутствие сильно затрудняет понимание «советского текста» в целом.

Что до происходящей на наших глазах ресоветизации массового сознания, то, мне кажется, мы имеем дело не с воскрешением советских моделей, а с определенным типом травматического синдрома. После конца СССР «простого человека» долго убеждали, что теперь всё зависит от него, наконец-то ему открылась свобода выбора. Но при этом экономических оснований этой свободы он не получил. В лучшем случае простой работяга может выбирать, провести ему отпуск в Турции или Египте: курорты дороже ему заведомо недоступны. Он может мечтать о том, чтобы с окраины переехать в центр города, но его доходов на это не хватает... Тем самым, выбор оказывается иллюзорным и ведет лишь к разочарованию. И тот процесс отказа от выбора, который мы видим последние два-три года, – это не что иное, как бегство от реальности в зону психологического комфорта. Более того, в условиях экономической рецессии, которая налицо, «спектры доступных выборов» заведомо сужаются: сокращается количество рабочих мест, а значит, обнуляются надежды на оплату труда в соответствии с квалификацией, закрываются карьерные перспективы... Человек начинает ощущать, что от него почти ничего не зависит. И эта, по сути, экономическая ловушка провоцирует всплеск патерналистского сознания.

Ольга Тогоева, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН:

СЕЙЧАС КОНЦЕПЦИЯ «СССР В КРУГУ ВРАГОВ» СТАНОВИТСЯ НАСТОЛЬКО ВОСТРЕБОВАННОЙ, ЧТО ПОД ЕЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ ПОДПАДАЮТ И ТЕ, КТО РАНЬШЕ СЛОВ ТАКИХ НЕ СЛЫШАЛ

В целом я не очень согласна с Михайлиным: советский человек всегда в нас сидел и по-прежнему сидит (во всяком случае в людях, которые родились и выросли в СССР) и вылезает на поверхность при каждом удобном случае. Просто в последнее время этих поводов стало значительно больше, а потому и «вылазки» участились.

В латентном состоянии homo soveticus часто проявляется только в мелочах (бросить мусор мимо урны, перебежать улицу на красный свет, использовать мат в качестве русского разговорного, не улыбаться никогда, нигде и никому и т. д.). Это всё мелочи, которые становятся хорошо заметны в сравнении: вот почему «наших» за границей можно узнать даже со спины.

В последние несколько лет поводы для проявления «советскости» стали гораздо серьезнее: экономический кризис (курс рубля, закупка продуктов про запас, дикие очереди) и неадекватная внешняя политика (прежде всего Украина и Крым, конечно). Это, безусловно, два поля, наиболее тяжелые для анализа. Возможно, с этой точки зрения Вадим Юрьевич прав: здесь homo soveticus проявляется крайне активно и, я бы сказала, агрессивно. Но происходит так только потому, что он и раньше никуда не исчезал. Проблема в том, что те поколения, которые родились и выросли уже после распада СССР, сейчас рискуют обрасти привычками и взглядами (в том числе политическими), которые при прочих равных могли бы так и остаться им чуждыми. Сейчас же концепция «СССР в кругу врагов, наше дело правое, не нужны нам ваши буржуазные ценности» становится настолько востребованной, что под ее воздействие попадают и те, кто раньше даже слов таких не слышал. Вот что действительно вызывает беспокойство.

Владимир Хасин, доцент кафедры отечественной истории в новейшее время СГУ им. Н. Г. Чернышевского:

МЕЧТЫ КОНЦА ВОСЬМИДЕСЯТЫХ ПОЛНОСТЬЮ РЕАЛИЗОВАЛИСЬ В ДВУХТЫСЯЧНЫЕ

«Советский человек» – весьма размытое понятие, имеющее несколько десятков разнообразных определений. Скорее всего, это некий собирательный образ, положительно или отрицательно (в зависимости от собственных взглядов) маркирующий специфические социальные черты или нормы поведения и определяющий, кто свой, а кто чужой в рамках некоторой социокультурной стратификации.

Не стоит каждый раз, заламывая руки, говорить о тяжелом советском наследстве. Скорее всего, государство оформило тот социальный заказ, которое общество ему и транслировало. В конце 80-х – начале 90-х годов советское городское пространство, жившее в условиях тотального материального дефицита, видело панацею счастья в развитом западном потребительском обществе. Отрицательное отношение к «совку» – это диалог горожанина и условного сельского жителя, одевавшегося в шедевры советской легкой промышленности, верившего в коллективное счастье и равенство, слушавшего только Зыкину и Кобзона.

В конце советской эпохи произошло слияние интересов: с одной стороны – номенклатуры с ее желанием конвертировать властные функции в реальную собственность, с другой стороны – общества, видевшего счастье в потребительских прелестях западного мира. Потребительский рай представлялся в виде американского супермаркета, автомобиля в каждой семье при одновременном существовании всей социальной структуры СССР с ее бесплатной медициной, образованием, детскими садами и лагерями, стабильной зарплатой и пенсией, низким трудовым индексом и делегированием принятия решений бюрократии. За такое счастье можно было отказаться даже от геополитических амбиций. Вот они, движущие силы социальных изменений рубежа 80-х – 90-х.

Рыночные отношения, приватизация, развитое потребление были неотъемлемой частью «западного мира», что и формировало внешнее положительное отношение элит и части общества к либеральным ценностям. 90-е годы были сложным периодом разрушения и постепенного структурирования институтов в России. Эти процессы резко поубавили любовь к рыночному капитализму и западным ценностям. Мечты конца 80-х полностью реализовались в двухтысячные с их патернализмом и потребительским раем, делегированием властных и собственнических полномочий бюрократии. Власть в полном объеме реализовала весь социальный заказ, обогатив его и геополитическими успехами.

Поэтому никуда советский человек не уходил, а поведенческие практики определяются внешними социальными нормами, естественными формами межличностных контактов. Более того, социальные нормы репродуцируются в семье, передаются от родителей к детям. Стимулировать можно лишь то, что и так является частью личностной и общественной системы ценностей.

В начале 90-х престижно было позиционировать себя как западника. Сегодня – как советского традиционалиста. Со всем набором внешних проявлений. Общество всегда структурирует институты и систему взаимоотношения только в наиболее комфортных для себя формах.