Красный телефон в рамках худнадзора
Когда-то очень давно (может быть, пару-тройку министров назад) деятели культуры Саратовской области приняли решение не заниматься на коллегиях самоотчетами, а обсуждать проблемы отрасли и пути их решения. Но те времена давно в прошлом, так что нынешняя коллегия министерства культуры региона, состоявшаяся в минувший четверг, 9 июля, больше напоминала статистический отчет. То есть напоминала бы. Если бы не верный старым принципам худрук театра драмы им. Слонова Григорий Аредаков, устроивший на собрании небольшую заварушку.
В докладе министра Светланы Краснощековой, на который было отведено целых полчаса, было сказано практически обо всех достижениях в сфере культуры за прошедшие полгода. Но самой интересной частью документа (а Краснощекова старательно читала бумажку) все-таки оказалась часть, посвященная театрам. Коротко: дидактика поглотила статистику.
Сначала ухо ловило знакомые до боли фразы «предельно жесткое финансирование», «напряженный бюджет» и прочие выражения, характеризующие полную и безнадежную нищету, в которой вынуждена существовать культура, а также сопровождающие эти выражения советы в духе «вы должны зарабатывать сами», но потом тематика поменялась. Министр переключилась на репертуарную политику и проблемы ее формирования.
Заметив, что сейчас ради увеличения посещаемости театры идут на всё, даже ставят пьесы, содержащие нецензурную лексику и бранные слова, министр обратила внимание, что такие способы привлечь зрителя наносят ущерб эстетической ценности спектакля. И, конечно, отпугнут настоящих ценителей искусства.
– Давайте задумаемся: а для чего нам всё это нужно? – задалась вопросом Краснощекова. – Ведь мы хотим получить от спектакля позитивные, светлые и радостные чувства. Именно за ними мы туда идем!
Что делать тем, кто ходит в театр за другими эмоциями, а также поводами к размышлению, министр не уточнила.
Затем был упомянут новосибирский «Тангейзер», наделавший столько шуму. Министр говорила о том, что режиссер слишком уж круто переосмыслил классическую оперу Вагнера и допустил «смещение акцентов». И вот другие режиссеры, работающие в государственных театрах, ни в коем случае, по мысли министра, не могу себе позволить допускать подобных смещений при постановке классики.
– В любых условиях нужно уметь делать качественный продукт, – заявила Светлана Владимировна. – Если вы хотите самого смелого воплощения самых смелых идей, то пожалуйста! У нас есть спонсоры, меценаты, которые могут это организовать. Снимайте помещение под театр и ставьте самый смелый спектакль, какой только вам захочется, в самой смелой трактовке самого смелого режиссера. И у вас всегда найдется благодарный зритель.
Правда, министр отчего-то забыла (а может быть, она и не знает), что частный экспериментальный московский «Театр.doc» сменил уже третье помещение: арендодатели отказываются иметь дело с новаторами от искусства, хотя благодарный зритель у этого театра присутствует. А «неоднозначная общественная реакция» в виде периодического нашествия православных активистов достает и их не хуже, чем новосибирский «Тангейзер».
Но Светлана Краснощекова, особенно не задумываясь над достаточно болезненными для театрального сообщества вопросами, тут же выдала рецепт, как избежать «неоднозначной» общественной реакции: художественный совет в театре должен стать главным органом!
Вторым дали слово Григорию Аредакову. Это чуть позже он скажет, что с тех пор, как вышел на пенсию, уже ничего не боится. А прежде он решил жестко оспорить тезис о худсоветах как о панацее от «Тангейзера».
– Я бы хотел сказать, что есть худсовет, то есть художественный совет, – начал говорить непосредственно по проблеме Григорий Анисимович, – а есть худнадзор. И не стоит путать эти два понятия.
Раньше, по словам народного артиста, в дореволюционные годы, был худнадзор. И осуществлялся он напрямую первым лицом государства. Царю писал докладные записки Всеволод Мейерхольд, царю жаловались на артистов, цари решали, допускать или не допускать в театр пьесу.
Например, «Ревизор» Гоголя был допущен до широкого зрителя только, после того как его царь-батюшка смотрел постановку, очень смеялся, хлопал, а потом сказал:
– Ах, как всем досталось, особенно мне!
Худнадзор осуществляло и другое первое лицо государства – Сталин. Много чего хорошего тогда не пропустила эта цензура, но благодаря тому, что руководство МХАТа решало художественные вопросы непосредственно с вождем, удалось поставить «Дни Турбиных» Михаила Булгакова.
Потом функции художественного надзора перешли к надзорной организации в сфере культуры, и театр стал сразу хиреть на глазах.
– Если первое лицо в регионе любит футбол или баскетбол, то в регионе всё хорошо с футболом и баскетболом, если чиновник любит театр, то театру живется прекрасно, как, например, в Воронеже, – заметил интересную тенденцию худрук театра драмы. – Всё зависит от человека.
Этим длинным вступлением Аредаков подвел публику к нехитрой мысли о том, что ставить театр в зависимость от некоего художественного совета (в который будут входить кто – чиновники от министерства культуры?) – означает медленно театр убивать. Ведь принимать решения о том, что и как будет ставиться, должны специалисты, люди любящие и понимающие театр.
– Однажды мы сдавали на комиссию вполне идеологический выдержанный спектакль о тружениках раз пять, – вспомнил Аредаков годы советской цензуры. – И люди, которые совсем не разбирались в искусстве, цеплялись к любой мелочи. Одна из партфункционерок под конец, когда все уже было выхолощено окончательно, задалась вопросом: почему один из героев звонит по красному телефону?
Роль совета – советовать, а не принимать решения, полагает Аредаков и приводит в качестве примера худсовет своего театра – в него входят артисты, директор и художественный руководитель.
– Я не лезу в финансовые дела, директор не лезет в искусство, но мы советуемся.
Под конец своего выступления Аредаков привел замечательную цитату из пьесы Бомарше «Женитьба Фигаро», которую, по его словам, цензоры вымарывали из текста при всех правителях:
«Пока я пребывал на казенных хлебах, в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных, и что я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, – обо всем же остальном я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров».
И добавил: так вот, чтобы у нас так не было никогда!
