Даниил Аникин: Память может давать сдачи

В сфере его научных интересов находятся темы, лежащие на стыке философии и истории. Проблемами социальной памяти он начал заниматься десять лет назад, когда в России по этой теме было всего несколько переводных книг. Кандидат философских наук, доцент кафедры теоретической и социальной философии философского факультета СГУ Даниил Александрович Аникин уверен, что в этой теме много аспектов, которые до сих пор не нашли подходящей интерпретации.

– Даниил Александрович! Наши ученые в этой отрасли отстают от зарубежных коллег, вровень идут или опережают?

– Отстают, когда пытаются копировать зарубежные разработки. А те, которые пытаются выяснить, в чем специфика механизмов памяти, воспоминаний и забывания в России, действуют на одном уровне с зарубежными.

– В чем же эта специфика?

– В двадцатом веке в России несколько раз кардинальным образом изменилось само восприятие истории. Сначала была Российская империя с определенными установками, что мы должны помнить из своего прошлого.

После революции по всей стране закрываются истфаки: история не нужна, потому что мы мыслим категориями не национальными, а категориями всеобщего установления коммунизма.

И только в 30-е годы Сталин делает разворот назад. Когда приходит понимание того, что коммунизм ограничился пределами этой страны, возникает проблема: как объяснить и народу и самому себе, что именно здесь коммунизм состоялся. Снова открываются исторические специальности, начинаются исследования. Концепция Маркса интерпретируется, применяется к анализу российской истории.

В 80-е годы постепенно формируется совершенно другое мировоззрение, появляется другой подход к истории.

Специфика России в том, что ее память несколько раз подвергалась очень резким трансформациям. И зачастую они из памяти удалялись в сферу того, о чем не нужно вспоминать.

– Это происходило больше насильственно или мы, по Пушкину, сами обманываться рады?

– Процесс был обоюдный. Ведь такая терапия, когда мы не должны о чем-то забывать, достаточно болезненна. Скажем, Германия такой путь прошла, начиная с 60-х годов, когда выросло первое поколение, для которого нацистское прошлое не было их личным воспоминанием, они пытались понять, почему предшествующее поколение так поступило.

Специфика России, даже проблема России, мне кажется, в том, что такой проработки прошлого не делается. В России, скорее, принято вычеркивать из памяти. Тем самым мы создаем опасность того, что это вернется.

Но воздействие на память должно быть очень аккуратным. Что-то немного сглаживая, спрямляя, какие-то аспекты убирая... Это очень постепенная трудоемкая работа. Когда прошлое пытаются исправлять топорными методами, оно всегда дает сдачи. Поэтому и нужно научное сообщество, оно как раз может выработать эти аккуратные, ненасильственные методы.

Есть такое понятие – «политика памяти», когда происходят сознательные манипуляции с памятью, всегда возникает вопрос: насколько они оправданы, где предел? Естественно, оправданы они тогда, когда направлены не на интересы какой-то политической группы, а на благо общества в целом – при всей условности этого понятия.

– А если сравнить с такой страной, как Китай, которая к памяти вроде бы всегда относилась бережно? Они и Конфуция не забывают, и Мао помнят.

– Это немного другая стратегия отношения к своему прошлому. У нас меняется настоящее – и мы сразу же расправляемся с прошлым. В Китае же другое стремление – выстроить такую концепцию отношения к прошлому, при которой Конфуций и Мао окажутся звеньями одной цепи.

– Наверное, так оно и есть.

– При этом нельзя сказать, что в Китае нет проблем с какими-то альтернативными видами памяти. Есть проблемы с Тибетом, с уйгурами. И попытки этих сообществ сохранить свою историческую память жестоко пресекаются.

Есть и еще одна особенность. В Китае очень не любят чувствовать себя виноватыми – и очень не хотят чувствовать себя жертвами. Показательна история резни, устроенной японцами в 30-е годы в городе Нанкин. Там погибли несколько сотен тысяч китайцев.

Когда был снят фильм об этих событиях, он в самом Китае был запрещен. Почему? Потому что мы не хотим чувствовать себя жертвами, ущемленными. Мы должны воспитывать подрастающее поколение на том, что мы всегда были сильными.

– Так и мы сейчас очень не хотим чувствовать себя ущемленными. Но какой поворот это дает трактовке истории?

– Нужна очень взвешенная и здравомыслящая работа со своим прошлым, с пониманием того, где других средств достижения цели не было, а где были допущены «перегибы на местах», если использовать сталинскую терминологию. И отрицать эти перегибы всегда оказывается немного чревато. Тем, во-первых, что у истории, как мы уже говорили, есть тенденция повторяться, если о ней забывают, а во-вторых, память никуда не уходит, она всегда остается в каких-то сообществах, в сжатом виде. Как пружина, которую, чем сильнее сжимаешь, тем сильнее она может распрямиться.

– В оценке сталинских времен общество крайне поляризовано. Или кровавый режим, или гениальный вождь. Среднего нет. Возможно ли в таком сложном и болезненном вопросе отделить зерна от плевел?

– Нужно различать два вопроса. Первый – сугубо исторический: какие же действия были Сталиным совершены? Это прерогатива историков, я на этот вопрос отвечать не возьмусь. Второй вопрос: а почему как раз именно образ Сталина сейчас оказывается востребованным? И это вопрос уже философский. Интерес к этой фигуре пробуждался уже с 90-х годов. Когда в стране ситуация неопределенности, риска, может быть, хаоса, у людей спонтанно возникает желание порядка.

– Естественное желание.

– И возникает мнение: «При всех репрессиях порядок-то был». Это понятно с точки зрения массовой психологии. Но есть опасность того, что какие-то социальные слои могут обосновать формулой «цель оправдывает средства» свои нынешние действия: «Ведь цель-то благая, в итоге мы ее достигнем. Какой ценой? Цена не важна. Ведь Сталин достиг».

– В ваших работах применяется понятие «общество риска». Как оно возникло в науке?

– Его ввел в конце 80-х годов немецкий философ и социолог Ульрих Бек. Современная мировая ситуация, прежде всего экономическая, социальная, стала настолько сложной, что любое действие в ней порождает массу нежелательных эффектов. Это представление возникло вскоре после чернобыльской катастрофы. Но понятие «общество риска» описывает также процессы в сфере политики и культуры. Это и процессы миграции, причем с очень непредсказуемыми последствиями – те же погромы во Франции, тот же Андерс Брейвик в Норвегии. В «обществе риска» человек перестает чувствовать уверенность в чем бы то ни было.

– Но есть ведь риски, которые можно с высокой степенью вероятности предсказать? Например, нынешняя украинская ситуация.

– Да, культурные предпосылки возникли заранее. В 1991 году Украина стала независимым государством. Когда возникает любое государство, перед ним, его руководителями и народом, встает вопрос: почему это не произошло раньше? Самая очевидная реакция: найти виновного – потому, что нам помешало то государство, в составе которого мы были.

Еще один важный элемент. Новому государству нужны свои учебники. Обратились к эмигрантской традиции. После 1917 года очень большая община украинских эмигрантов оказалась в Канаде. И они, будучи в оппозиции ко всему советскому, на протяжении десятилетий строили свою концепцию украинской памяти. Обоснования нашли и в Киевской Руси, и в Речи Посполитой, потом в том псевдонезависимом украинском государстве, которое недолго просуществовало в 1918 году под защитой германских войск. Эти учебники и начали переводиться на украинский язык.

В нынешних украинских школьных учебниках истории повторяется, например, тема: «Александр Невский как коллаборационист». Правивший в западных областях тогдашней Руси, то есть на Украине, Даниил Галицкий возглавил борьбу против Батыя, а Невский заключил с Батыем соглашение. С точки зрения российских историков (они достаточно единодушны), Невский так смог добиться того, что Россия, только что разоренная первым нашествием, вообще смогла сохраниться. А с точки зрения украинцев – пошел на поводу у завоевателей, после чего будущие украинцы не смогли отстоять свою независимость и перестали быть частью Европы.

– А с нашей стороны отношения России и Украины толкуются так же однобоко?

– Любое толкование будет однобоко, поскольку всегда исходит из интересов своего народа, своего государства. Но несколько лет назад была сформирована и работала совместная комиссия российских и украинских ученых, которые должны были выработать совместный учебник истории. Не знаю, чем это теперь закончилось, но попытки найти трактовки, которые позволят избежать однобокости, делались. И, конечно, должны делаться и дальше.

Изменения в памяти не возникают на пустом месте, они всегда диктуются контекстом, в котором мы находимся.

На Украине сейчас сносят памятники героям Великой Отечественной войны. Становится запрещенной вся коммунистическая символика, а сюда относится и красное знамя – знамя Победы. Главное, чтобы российское сообщество (и политическое, и научное) не пошло на поводу, не стало бы вырабатывать новую концепцию в противовес украинской. А оставалось бы на прежних взвешенных позициях, скажем так, примиренческих.

Если Украина начнет форсировать процесс строительства своей памяти, это вызовет процесс расслоения внутри самой Украины. «Внуки бандеровцев» и «внуки освободителей» – это по-прежнему актуально. Сейчас это, может быть, сглаживается благодаря внешнему противостоянию, но расслоение остается.

– Сейчас много говорят о необходимости единого школьного учебника истории. А в феврале 1915 года саратовские учителя обсуждали проблему: в школах города использовались 18 разных учебников Закона Божия, по русскому языку – 74, по истории, правда, всего 2. Учителя сочли, что при однообразии «возник бы полный застой в учебном деле».

– Россия 1915 года еще очень внутренне стабильное сообщество. Для него наличие разных учебников не составляло проблемы. Сейчас Россия немного в другом положении.

Проблема такого учебника становится проблемой обеспечения консолидации. Я не буду говорить о «пятой колонне» и так далее, это всё утрировано. Реальнее другая опасность: многие региональные учебники очень настойчиво используют какие-то моменты национальной истории. Опасен элемент национализма, которого нужно избежать. И может быть, не единый учебник, но единая концепция преподавания истории (а таковая принята в 2013 году), которая позволяла бы соотносить всё это с интересами общества в целом, интересами государства, не ставя знак равенства между этими понятиями – это должно быть.

– В ваших работах рассматривается социальная память как модернизационный ресурс. Как он работает?

– Память всегда является ресурсом модернизации общества, вывода его на новый виток развития. Не менее чем экономические ресурсы, а может быть, и более важны, эмоциональная и интеллектуальная заряженность тех людей, которые это делают. Они должны понимать, что они делают, для чего делают. У них должен быть некий образец. Нечто такое, что страна уже когда-то сделала, и мы сейчас должны повторить это, но на новом, более высоком витке развития.

Смотрите: в 30-е годы появляется роман Алексея Толстого «Петр Первый», снимается фильм Эйзенштейна «Иван Грозный» (правда, вторая серия, где Грозный изображен неуверенным, слабым, вождю не понравилась, и в прокат ее не выпустили). Эти исторические фигуры стали образцами того, что нужно сделать со страной, чтобы вывести ее на новый качественный уровень. Грозный – как тот, кто преодолел раздробленность Руси, создал централизованное государство – хотя сейчас историки с этим очень поспорили бы. И Петр – как человек, который не то чтобы подражал Европе, это как раз вторично, а вывел Россию на уровень, адекватный Европе, на один уровень с ведущими мировыми державами.

– Но сейчас в нашем обществе нет единства в выборе таких образцов.

– В 2008 году был конкурс «Имя России». Именем России тогда стал Александр Невский. Почему? Ну, во-первых, слишком много времени прошло, все негативные черты просто стерлись. А главное – с врагами боролся, страну защищал, потом поднимал после нашествия.

Сейчас для страны крайне необходимы примеры, которые будут общими. В этом и заключается искусство политики памяти: найти то, что объединит всех.

Образ Сталина – он общество, скорее, раскалывает. В ходе конкурса поднималось имя Петра Аркадьевича Столыпина. Можно ли сказать, что это образ однозначный, всегда положительный? Нет! Были и «столыпинские галстуки», и так далее. Но крайние меры он применял к тем, с кем переговоры были невозможны. В остальном он предлагал реформу, которая, хотя и не во всем удалась, дала все-таки положительный эффект.

– Нынешняя наша социальная память – эффективный ресурс модернизации?

– Память – это никогда не состояние, а всегда процесс. Россия в целом – и власть, и отдельные группы – находится как раз в поисках таких образов прошлого, которые смогут стать образцами для консолидации, модернизации, развития страны. Разные фигуры выдвигаются в ходе поиска, но если он идет, значит, общество заинтересовано в том, чтобы свою идентичность не только сохранить, но и продолжить в будущее. Выстроить такую логику развития, когда мы от Древней Руси, через Российскую империю и Советский Союз переходим в некую новую реальность – Российскую Федерацию.

А какой образ победит? Думаю, тот, который в глазах большинства общества окажется наиболее «комфортным», наименее вызывающим отторжение.