Псой Короленко: Чтобы не обманули, обманись сам

Псой Короленко, он же Павел Лион, – экстравагантный бард, шансонье, филолог и журналист. Он смешивает, казалось бы, несмешиваемые жанры, стили и направления. Экспериментирует с музыкой, языком, культурными пластами, традициями и всевозможными табу. Что и как он только ни баламутил... Это тема отдельная.

О политике в своем творчестве Псой говорит крайне редко. Да и в многочисленных интервью об этом разговор почти не заходит. Ирония одного из самых самоироничных музыкантов на российской авангардной сцене обходит стороной самые острые темы в жизни страны. Или не обходит? Об этом мы попытались узнать у него самого.

– Ваш друг, главный редактор «Русского Репортера» Виталий Лейбин в последнее время много пишет о новых холодных войнах, массовой пропаганде, дивном новом постинформационном мире. По-вашему, мы все в нем уже живем и может ли отдельно взятый человек что-то поменять?

– Выбор всегда есть. Это выбор между утопией Хаксли и утопией Оруэлла. Не очень-то приятный. Такой выбор, что практически нет выбора. И что бы ты ни выбрал, получается ад. Но, к счастью, есть такой люфт – тот самый момент истины. С одной стороны, вещь очень травматичная. Тебя как будто отдают на съедение львам. С другой стороны, в религии европейского универсализма это путь победителя. Важна, конечно, победа над собой.

– Как добиться этой победы, при этом сохранить себя и подлинный смысл жизни, не нуждающийся в аргументации? В ваших песнях он есть. Что для вас вообще это начало? Это нечто высокое и подлинное, что ведет по жизни вас и ваше творчество?

– Это трудно выразить словами, но это есть. Хотя истина конкретна. Она есть здесь и сейчас. В приложении к более конкретным вопросам – социальным, философским, нравственным, психологическим – можно вполне конкретизировать истину.

Конечно, помогает опыт веры. Мой покойный тезка отец Павел Флоренский говорил, что корень греческого слова «вера» переводится как «истина». Для меня важен примат веры над истиной, в каком-то смысле личный момент истины. «Частная истина», как пишет современный философ, левый интеллектуал Ален Бадью. И сам момент истины, предполагающий верность ей. Он употребляет понятие истины сначала в «Апостоле Павле», потом в «Этиках». Бадью часто пишет это слово с неопределенным артиклем, имея в виду частную истину.

Важно понимать: чтобы тебя не обманули, надо обмануться самому. Здесь «обмануться» употребляется в парадоксальном, риторическом смысле. Важен некий опыт общения, связанный с верой и истиной, но это в то же время всегда чудо. Естественно, не любая коммуникация является чудом.

– А какая коммуникация для вас является чудом?

– Это почти физиологический опыт. Это не поддается классификации.

– А какие критерии, если нет классификаций?

– Именно этот физиологический опыт и является критерием: верю – не верю. Может быть, не совсем в том виде, как у Станиславского. Это зависит от самого человека. Чтобы коммуникация была местом встречи с моментом истины, необходима известная степень доверия, открытия, ответственности, вкуса, самоиронии. Но не хочется превращать эти рассуждения о критериях в некий экзамен, предполагающий подготовку, наличие спортивной формы. Хорошо, что мы живем в мире свободы, где в конечном счете нам даруется возможность выбирать.

Когда я начал говорить о значении личного усилия для встречи с истиной, я моментально оказался на самой грани пустословия.

– А как не убить в себе эту открытость, доверие и ответственность?

– Нужно пройти между сциллой нетрезвости, внутренней расслабленности, бездумья и харибдой постоянной неконтролируемой рефлексии, самокопания, невротического взвинчивания себя. Не напрягаться, но бодрствовать. Не расслабляться, но оставаться в покое. Легко сказать, конечно. Но я, к счастью, и не говорил, что обладаю секретом подобной открытости. Это иногда открывается тебе. Иногда нет. Как у любого человека.

– То есть золотая середина?

– Да, это точно. Я за баланс. Для меня понятие ортодоксии связано не с каким-то тоталитаризмом. Иногда присутствует такая ассоциация. Поскольку это определенная строгость. Но это, скорее, строгость гармонично выстроенной архитектуры сознания. Речь идет о золотой середине, о чувстве меры, которая возводится в принцип.

– Вы застали Советский Союз. Застали диссидентские движения, перестройку, московский концептуализм. Обычно в молодости не до золотых середин. Не хотели поиграть в разрушение системы?

– Нет, ломать систему не хотел. Ее сломать невозможно, на то она и система.

Я участвовал в поэтическом клубе, поэтических чтениях и лекциях – как московских концептуалистов, так и других поэтов, писателей. Например, интересовался журналом «Выбор», где отделом литературы заведовал Глеб Анищенко. Это не было какой-то запрещенной деятельностью. Что мне сразу понравилось в этой среде – она не была диссидентской. Она была вне как советского, так и антисоветского поля. Это была территория независимого творчества.

Конечно, можно сказать, что любое искусство выражает классовые интересы, любое искусство политично. Тем не менее, это не было чем-то антисистемным. Таким оно мне запомнилось.

В более раннем детстве я был обыкновенным советским ребенком. У меня было мало доступа к информации. К западным виниловым дискам, например, которые кто-то мог привозить из Болгарии. Поэтому моя задача была найти как можно больше обычной музыки. Я понимал, что мой путь – внимательно слушать ту музыку, к которой есть доступ. Отрешаясь от моды, от трендов. От того, что принес в школу одноклассник. Хотя всякую музыку можно слушать.

Если у меня не было какой-то запрещенной музыки, я должен был вдохнуть свою открытость, фантазию в ту музыку, к которой у меня доступ был. Или можно просто сочинять свою музыку. Инвестировать свой собственный внутренний мир на практике. Вот это самое главное! Не жить фантазиями, не писать в стол. Если есть, что сказать самому себе, – говори! Но, конечно, как можно более внятно.

– Для вас важнее в песнях сказать что-то самому себе или аудитории?

– Предпочитаю это не разделять. Я являюсь своей аудиторией. И аудитория является мной. При наличии достаточного эмпатического контакта слушатели образуют со мной общее поле. Я предполагаю, что мой вкус, мой выбор, ход мысли все-таки не перпендикулярны словам и мыслям других людей. Мой концерт – как свое­образное место встречи наших слов и мыслей.

– В интервью Евгению Додолеву вы сказали: «Моя музыка нравится всем». Вы не считаете это высказывание парадоксальным?

– Конечно, мои песни не нравятся всем. Ничто не может нравиться всем. То есть кому-то нравится, кому-то нет. Но мое творчество не является субкультурным явлением для каких-то определенных людей. Допустим, гуманитариев или хипстеров либо, скажем, для людей моего поколения.

– Как вы тогда определяете вашу целевую аудиторию?

– Это люди разных возрастов, вкусов, идеологий. В каждом из этих слоев будет проходить раздел – и там, и там будут люди, которым моя музыка очень нравится. И которым очень не нравится. А кому-то просто скучно от нее.

Мое искусство является все-таки ориентированным на своего зрителя, на свою сеть. В этом я не уникален. У каждого исполнителя есть целевая аудитория. Если мы не говорим о звездах. Звездой я не являюсь, я – культовая фигура для своего зрителя. Значит ли это, что на меня ходят какие-то особые люди? Чётко одна субкультура. А вот это и не значит.

Мою музыку слушают разные люди, но их всех что-то объединяет. Я думаю, что их объединяет особая черта, отпечаток. Укладывается ли он в социальные кодировки? Не знаю. Можно только сказать, что эти люди отличаются от других. Например, это человек, который в целом ориентирован на традицию бардовской песни, но который в рамках этой традиции мыслит довольно нестандартно. В общем, люди, которые мыслят шире определенной категории.

Мой слушатель – это человек, который может выслушать другую точку зрения. По крайней мере встретиться с ней. Готов немного расширить свои представления о музыке. Человек, который настроен на конструктивное расшатывание своей точки зрения – не в ущерб истине, а в ущерб кокону, в котором существовать вредно. Люди, стремящиеся раскрыться в этом плане, к какой бы культуре они ни принадлежали, если они понимают русский язык, то могут прийти на мой концерт и там встретиться. Даже найти общий язык, если до этого не могли.

Я видел и знаю людей совершенно противоположных, например, по своим политическим взглядам, и их было непредставимо увидеть рядом. Но я их видел и просто счастлив!

– Вы сознательно не вкрапляете политические подтексты в свое творчество? По крайней мере их у вас очень мало.

– Иногда бывают. Для меня это все-таки не табу. Скорее, общая тенденция. Это не моя сильная сторона, не мой акцент. В конце концов, не мой жанр. Я не пишу, скажем, сатирических куплетов. Я пишу философско-сатирические куплеты, которые могут прилагаться и к политике, но это является необязательным приложением. У меня есть альбом «The Unternationale», он записан совместно с Дэниелом Каном, который работает сразу в нескольких традициях политической песни, синтезируя их. Мне же больше нравится, когда мотив песни, не связанный с политикой, вдруг неожиданно обретает с ней связь. Просто случайно. Тогда это воспринимается как что-то символичное.

Это относится не только к политике. Впрочем, любая тема политическая, потому что мы живем в обществе, где всегда есть темы границы, территории, разделения властей, ответственности, переговоров. Это всё политика. Но политика – это не всегда политические мемы сегодняшнего дня. Это может быть что-то более глубокое.

– Один из относительно актуальных политических и общественных мемов – «Крымнаш». Есть сторонники политики, проводимой на Украине, условно – патриоты, «колорадо-ватники». Есть противники – западники, либералы, «пятая колонна». Оба этих номинальных лагеря ведут ожесточенную войну между собой. Вы чувствуете, что сегодня особенно остро проявляются противоречия между двумя непримиримыми Россиями? С какой Россией вы себя соотносите или находитесь над этим всем?

– Я не нахожусь над. И не соотношу себя с какой-либо частью, потому что я не верю, что есть две России. Мне кажется, что здесь прав Ошо, который говорит о недвойственности. У него даже есть такая медитация. Он приучает не видеть бинарные оппозиции.

Понимаете, я не верю, что это две России. И я в это никогда не поверю. Допустим, мы расселим всех этих людей по двум территориям. Вот так просто проведем границу по всей России. Одни будут жить на востоке, другие – на западе. Мы тут же увидим, что на обеих территориях опять начнется какое-нибудь противостояние. Стоит нам только это представить, и мы сразу поймем, что и двух Россий тоже нет. Начнется разделение до бесконечности.

– То есть разделения нет, а конфликт есть?

– В ситуации военной эскалации и интенсивной пропаганды кажется, что люди полностью разделились на два лагеря. Сами люди это очень активно поддерживают, если почитать соцсети, например. Люди всячески поддерживают этот образ, хотя еще вчера иметь по какому-то вопросу, даже политическому, разные мнения не означало противостояния.

Люди могли иметь разные мнения по разным вопросам. Более того, поддержка России по Крыму не обязательно автоматически означала полную поддержку государственной политики. Это не обязательно должно было идти одним пакетом.

К сожалению, в моменты военных действий люди бегут впереди паровоза. У нас много разных идеологий, раньше они умудрялись как-то сосуществовать. Я это говорю не для того, чтобы быть как кот Леопольд и призывать всех жить дружно. Говорю не из-за какой-то там этакой псевдогуманистической благостности. Я просто стараюсь быть трезвым и трезво оценивать всё, что происходит. Ну какие две России? Откуда они вдруг взялись? Где начинаются две, там всегда будет много. Мыслить бинарными оппозициями, чем-то черно-белым мы все умеем. А видеть весь спектр, понимать, что и в тебе самом есть и война, и мир, и все эти персонажи от полюса до полюса, мы плохо умеем.

– Идеологическая война может быть своеобразной метафорой для придания выгодной кому-то драматичности?

– Иногда война является метафорой. В 90-е годы было модно писать, что Россия была оккупирована кем-то. Но оккупации же не было. В любом случае это политическая метафора, своеобразная риторика. Метафорически, может быть, начата уже и холодная война или даже третья мировая.

Мы постоянно погружаемся в сны о войне. Могут быть сны о любви, о какой-то дружбе, но это всё сны... Надо иметь дело с реальностью. Где война – там война. Где мир – там мир. Иногда проще сказать – война. Не какое-то бессмысленное благостное замирение... Иногда проще сказать – мир.

Хотя! А почему бы и нет! Многие стесняются пацифистского взгляда. Еще вчера было понятно, что мир лучше войны. Просто слово «мир» часто используется в демагогических целях. Часто призывают к миру, а эскалируют этим войну. Или, например, войны еще нет, но к миру уже призывают.