На пароходе современности

В московском издательстве «Время» вышла книга нашего земляка, литературного критика, публициста, прозаика, мемуариста, главного редактора журнала «Волга» (в наиболее плодотворный и «многотиражный» ее период) Сергея Боровикова «В русском жанре». Если сравнить с изданием 2003 года, видно, что композиционный принцип остался тем же, что и раньше, зато число глав увеличилось почти вдвое (было 24, стало 45): книга эта свободно растет и развивается, подобно живому дереву, и с каждым новым годовым кольцом становится всё примечательней и ценней.

Жанр «мозаичной эссеистики» обманчиво легок, но многие из тех, кто вступил на этот путь, обречены на проигрыш: отрывки, кусочки и фрагменты не сложатся в нечто целое, когда их скрепляет лишь гипертрофированное авторское эго – и больше ничего. Боровиков идет принципиально иным путем. В его распоряжении уникальный «строительный материал», который способен обеспечить внутреннюю цельность «русского жанра». Что это за «материал»? Об этом будет сказано чуть ниже. А пока – небольшое отступление.

У Саши Черного есть стихотворение «Читатель», которое должен распечатать и повесить над рабочим столом любой литературный критик. Лирический герой Черного сведущ в текущей словесности («знаком/ С настроеньем поэта Кубышкина,/ С каждой новой статьей Кочерыжкина/ И с газетно-журнальным песком»), но ему всякий раз не хватает времени на чтение классики. Периодически вспоминая о том, что есть настоящая литература (Вергилий, Гораций, Вольтер, Толстой, наконец!), герой по инерции тратит жизнь на то, чтобы в изобилии поглощать злободневную «труху».

Стихотворение появилось в 1911 году, но с тех пор, похоже, мало что изменилось: человек, профессионально пишущий о литературе, как и сотню лет назад, похож на безумную белку в колесе. Чтобы не сойти с дистанции, ему надо бежать. Его подстегивают сроки, торопят редакторы, ньюсмейкеры хватают за фалды. Остановиться почти невозможно, снять с полки книгу Толстого или Достоевского некогда, сиюминутное оттесняет вечное, и главным божеством критика остается Дедлайн со своим неумолимым циферблатом...

Ох, как же я завидую Сергею Григорьевичу! Еще два десятилетия назад ему удалось вырваться за пределы литературно-критического мельтешения и спрыгнуть с чертова колеса сансары. Он, конечно, знает о существовании современных Кубышкиных-Кочерыжкиных и даже может мимоходом посвятить им пару абзацев. Он, разумеется, не чужд радостей и мемуариста, так что время от времени набрасывает портреты представителей «патриотического» литературного лагеря позднесоветской поры. Однако подобные фигуры для него не более чем персонажи паноптикума, эдакие пляшущие человечки, которые пребывают на периферии его внимания и только оттеняют главное. А главное в книге – это классика. Собственно говоря, она и есть фундамент, на котором держится его «русский жанр».

Предвижу удивленные реплики: «Эка невидаль! Литературоведы тоже занимаются классикой. Чем Боровиков же отличается от них?»

Отличается, уж поверьте. Литературная наука – та же беличья беготня: планы, сроки, лекции, конференции, аттестации. Если и была когда-то любовь к литературе, то уже давно переплавилась в профессию. В отличие от филологов en masse, Боровиков классику не изучает, он ее перечитывает: внимательно, неторопливо и даже с некоторой обломовской ленцой. Ему не надо никуда спешить, он позволяет себе роскошь задержаться на одной странице. Он может отложить том и взять другой. Из середины XIX века переместиться в середину XX века. Заметить то, что другие упустили из виду. А заметив, удивиться и поделиться своим удивлением с читателем.

Только он может обратить наше внимание на пародийную перекличку двух классиков: «Край непуганых идиотов» Ильфа отсылает нас к рассказу «В краю непуганых птиц» Пришвина. Только Боровиков, наверное, может перечитать знаменитый манифест футуристов и обнаружить, что те не собирались «сбросить Пушкина с парохода современности» (они хотели «бросить»: разница в одну букву, но оттенок смысла уже иной!). Только Боровиков может найти у поэта Владимира Пяста стихотворение (1924 года), которое по интонации и строфике выглядит абсолютно «ахмадулинским». А знаете ли вы, что в «Войне и мире» есть страницы, где в рассказе о Наполеоне и о Николае Ростове Лев Толстой употребляет практически одни и те же фразы? А известно ли вам, что «Песня о Буревестнике» Горького и перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло, сделанный Буниным, написаны одним и тем же размером? Даже если Боровикову попадается, к примеру, классика детской литературы – сочинения Николая Носова, – Сергей Григорьевич может поразить нас неожиданным открытием: в «Приключениях Незнайки» главный персонаж выглядит чуть ли не близнецом... Евгения Евтушенко!

Примеры можно множить. Взгляд Боровикова цепок, параллели неожиданны и эффектны. Окажись на его месте академический филолог, он бы уж наверняка превратил любое из упомянутых выше наблюдений в тему научной статьи. Однако автору «В русском жанре» жалко тратить время на ученые штудии; он пишет не для филологов-профи, а прежде всего для тех, кому интересна литература как таковая. В книге Боровикова Пушкин, Чехов или Толстой – живые люди, а не идолы. Поэтому наш автор не боится идти наперекор стереотипам. Для него, например, «Темные аллеи» – не вершина творчества Бунина, но «книга во многом маразматическая»; ее содержание и тональность «можно свести к содержанию и тональности кабацкой песни «Москва златоглавая»...» И так далее.

Не сомневаюсь, что после выхода второго издания «В русском жанре» у книги найдутся новые недоброжелатели. Возможно, в их числе окажутся нынешние коллеги и последователи чеховского профессора Серебрякова, которые начищают до блеска пьедесталы писателей, вошедших в пантеон бессмертных. Или, возможно, к Боровикову предъявят претензии те, для кого Пушкин или Чехов пребывают в том же ряду, что и газ с нефтью. Да и вообще в России еще ни разу так не бывало, чтобы свободное, не стреноженное суждение не имело последствий. Но Боровиков, сдается мне, к этому готов и не боится нападок. Потому что сама классика – на его стороне. Она – неостановимый, неудержимый perpetuum mobile. Произведения, которые написаны давным-давно, по-прежнему наполнены энергией, и ее так много, что кажется, будто страницы наэлектризованы. Под картонными переплетами постоянно что-то происходит: поступки, совершенные в позапрошлом веке, вдруг «рифмуются» со свежими новостями; слова, сказанные полтораста лет или двести назад, вступают вдруг в причудливую химическую реакцию с нынешними словами... И неясно, где завтра рванет.