Александр Гнутов: Агрессия — от невежества

Не так давно в Радищевском музее открылась замечательная выставка «Живое о живом», в которой участвуют несколько местных художников. Один из них – Александр Гнутов, человек, известный далеко за пределами нашего города. Александр погружает зрителя в мир культуры наших предков, на свой лад интерпретируя его. Картины – это ключ и к современному человеку, попытка напомнить ему об универсальности культурных кодов и одновременно бессмысленности попытки сбежать от исторической памяти и мифа. Направление, в котором работает Гнутов, он сам называет неототемизмом, а свою задачу как художника видит «в создании графических образов-посредников между животным и человеком». С терминологии мы и начали наш разговор.

– Современный французский писатель Антуан Володин как-то сказал, что придумал термин постэкзотизм для навязчивых журналистов, которые допытывали его вопросами о самоидентификации. Но слово прижилось, и он сам начал его использовать. С неототемизмом та же ситуация?

– Любые термины существуют как связующая нить между человеком, который создает некий культурный продукт, и потребителем. В принципе я никак не называю то, чем занимаюсь, и не отношу это к каким-то течениям. Не в силу того, что величием своим за рамки вышел (смеется), а потому что нет внутренней необходимости определять. На территории, скажем, философии определения необходимы, но на территории современного изобразительного искусства в этом нет особого смысла, потому что терминов много, к ним пытаются привязаться, и это отвлекает от деятельности художника. На самом деле я сам иногда придумываю слова типа «телесно-ориентированная мифология» и прочее для того, чтобы было легче понять.

– Но «телесно-ориентированная мифология» будет понятна, наверное, людям «в теме», а случайный человек…

– Случайно и уйдет. (Смеется.) Случайных людей нет. Если он пришел, значит, это его предназначение. Да и вообще, сложно определить, кто случайный, а кто нет. Иногда случайный человек может сыграть ключевую роль в вашей жизни, а неслучайный проживет с вами жизнь как случайный.

– «Искусство – это то, что связывает меня с волками, совами, мечами, ладьями, воронами, соколами, щитами, заснеженными лесами. То есть то, что связывает меня с символическим и визуальным рядом моего рода, этноса, моей духовной родины. Это моя пуповина, ведущая к древним богам». И, значит, не более чем передача мифологии и культуры предков?

– Нет, искусство – это инструмент, с помощью которого можно над собой работать. Есть у тебя душа, но что с ней делать, в школе не объяснили. В рамках традиционных религий, если тебе не попадется талантливый человек, тоже не помогут. Движение должно происходить изнутри. Искусство – один из инструментов, которые позволяют слышать, что у тебя внутри и работать с этим. Конечно, личность должна сохраняться, но она должна быть в синхронии с миром. Эпатаж – это пестование эго, которое заведет человека в непроходимые дебри. Хорошо, если он уйдет на взлете, не успев опомниться. А если бунтарь и авангардист доживет до старости, то он будет выглядеть жалко: сам будет скучным, и людям с ним будет скучно.

– Ты относишься отрицательно не только к эпатажу, но и к политическому акционизму, насколько я помню?

– Не отрицательно. Безразлично. Отрицательное отношение – это тоже отношение, притом достаточно яркое. А это мне не интересно. Потому что от сферы духовного уводит и способствует возникновению зловредных психических программ сопротивления непонятно кому, борьбы с капитализмом на деньги капиталистов. По-моему, это бессмысленно, и вообще, политикой должны заниматься политики, а не художники. У тебя есть свой инструментарий, уходить за пределы которого можно только тогда, когда ты небом в макушку поцелованный мастер – в таком случае тебе просто этого инструментария технически не хватает. Но пока у тебя кривые ручки, то зачем тебе брать четыре инструмента? Художник и политика – это всегда история очень убогая, художник теряет на этой территории.

– А передвижники?

– У них был скорее не политический, а социальный момент. Наверное, в какие-то исторические периоды это стоит того, чтобы поработать. Но для художника лучше мифология и история. Я – человек аполитичный и асоциальный, маргинальный, так что, возможно, это просто мой субъективный взгляд на данные вещи.

– Но уж точно не нравится агрессия в современном искусстве?

– Она мне ни в чем не нравится. Агрессия – это признак боли внутри. Если человек движется по жизни со вселенной, природой, космосом и богами, то у него особой агрессии, кроме очень редких моментов, не бывает. Агрессия свидетельствует о наличии невежества. Правда, мы должны исключать священный аспект гневных богов, которые убирают пространство от ненужных вещей для появления новой жизни. Такая агрессия приемлема, но, к сожалению, проводниками её могут являться очень немногие совершенные существа. Я за то, чтобы если агрессия и появлялась на территории искусства, то носила условный, декоративный характер, не более.

– Что тогда нравится на территории искусства?

– Мне нравится, когда она максимально сокращается и смешивается с другими территориями. Искусство – это не только искусное, но и искусственное, то есть поддельное, поддельная реальность. Оно никогда не будет в состоянии сравниться с природой или богом. Вселенная – это некое универсальное креативное начало, создающее формы. Весной на природе всё кишит, взаимопереливается, сражается, совокупляется, умирает и рождается – это бесконечно глубокая мистерия, и, конечно, никакое искусство никогда и рядом не будет с этим стоять. Искусство – это просто один из способов достучаться до себя и возможность передать что-то отчасти другим.

– Главным героем твоего творчества выступает, как правило, животное…

– Главным героем творчества всегда является художник. Ну а так это просто система кодирования определенных образов и важных для тебя идей, которыми ты обмениваешься со вселенной.

Мне сложно называть это картинами. Со временем я понял, что не имею отношения к художественной деятельности. Я бы не назвал это и духотворчеством, это просто какие-то системы, таблицы, знаки, письмена, записки на манжетах в расширенных форматах. Эти животные – метафоры, идеи, символы.

– Человек тоже может выступить символическим кодом.

– Конечно, да кто угодно. Даже пирсинг и прочие бодимодификации могут выступить символическим кодом.

– Еще один наивный вопрос: есть ли такое животное, которое ты пока не решаешься изобразить, потому что не очень понимаешь его суть, кодовую сущность?

– Это немного напоминает подход советских НИИ: тележку ПУ-5 мы сделали, на тележку ПУ-6 мы пока не замахиваемся. (Смеется.) Нет, такого нет. Работа – это определенный монолог чего-то изнутри меня. Осмыслять, рефлексировать по этому поводу нет ни желания, ни сил. Мое подсознательное говорит: «Рисуй волка!» – и я рисую волка. Ну, еще это зависит от того, совибрирует ли кто-то рядом со мной на эту тему. Но в целом никакого аналитического подхода нет, он мне чужд, я, как Иванушка-дурачок, человек немного в этом плане летящий. Как акын – что вижу, то и пою, как миксер – что накидаю, то и выйдет. Получается моднейший коктейль.

В общем, у меня никакая профессия, занимаюсь я ничем, а получается образная пустота.

– Когда и как произошел творческий слом, переход к нынешнему мировоззрению? Раньше ведь было увлечение урбанистической культурой, которое резко закончилось.

– Я бы не назвал это ни мировоззрением, ни мировосприятием. Это… ложновидение, ролевая игра, внутри которой я такой. Настоящее видение существует вне этих вещей и вне необходимости фиксировать эти точки отсчета.

Увлечение урбанизмом было в юности. Мне очень нравились Einstürzende Neubauten, Coil, Ministry и прочая индустриальная музыка. Я лазил по каким-то стройкам и заводам, мне нравилось, как всё гремело и скрежетало. Эдакий постфутуризм. Ночной город. Всё это увлекало, я был урбанистическим пиплом. Наверное, это была какая-то всплывшая личность и псевдопредставления о мире. Возможно, механистичность была связана с тягой ко смерти – молодой человек не боится умирать. Это меня интересовало, но в определенный момент стало скучно, и весь пафос этой культуры поднадоел. Эта личность куда-то делась. Вообще, я воспринимаю свою жизнь как проживание разных людей в одном физическом теле – они сменяют друг друга в процессе жизни. Просто тот человек, видимо, ушел.

– Окончательно?

– Думаю, да. Сейчас эти вещи не прут, навряд ли я буду смотреть концерт какого-нибудь Бликсы Баргельда (фронтмен Einstürzende Neubauten. – Прим. авт.), разве что по дикому приколу. Индустриальная и постиндустриальная культура больше не видится мне увлекательной. Не потому что она плоха, просто в системе моих личных приоритетов для этого больше нет пространства. Сейчас мне нравится гармоничная музыка. Мне кажется, это зависит от личности человека. Чем больше развита личность, тем дальше она от деструкции и авангардного подхода к музыке. Чем больше человека раздирает собственное эго, тем больше у него дисгармоничного и атакующего в творчестве, словно он кричит: «Я здесь, посмотри на меня и помоги решить мне мои проблемы». А на деле что шуметь-то? Звуки природы, например, удивительно гармоничны, мы сидим сейчас, ветер шумит в ветвях – нам кайфово. А представь, за спиной хреначили бы по железякам...

– Видео-арт-проект Volga Drive сейчас реанимирован?

– Нет, он существует в каком-то закрытом непонятном режиме. Мне это давно не интересно, но иногда я могу подписать новое видео Volga Drive просто по старой памяти. Но проект помог: вытащил нас на российскую сцену, и мы смогли работать достаточно длительное время с известными художниками, выставляться в Москве. Я этому проекту благодарен, но потом он по разным причинам, в основном духовного характера, перестал быть интересным. Современное искусство, эпатаж меня давно мало волнуют. Там нет таких бездн, эмоциональных переживаний, пространства для души, какие есть в духовной работе.

– Отношение к современному искусству, я так понимаю, категорически отрицательное?

– У меня нет категорически отрицательного отношения ни к чему, кроме педофилии, убийств и других явно негативных вещей.

К современному искусству безразличное, с одной стороны, отношение, с другой – неплохое, потому что на какое-то время мы существовали на его территории, и до сих пор формально нас относят к ней, хотя на деле мы давно не там. В целом я не слежу за тем, что происходит на этой территории, года уже четыре, о чем ни капли не жалею.

Вообще, определение «современное искусство» очень искусственное. Архаическое декоративно-прикладное искусство до сих пор современное, а многое из современного – ни о чем. Искусство существует вне времени, его задача это самое время прорывать и двигаться сквозь него, доносить системы образов. Это машина времени. А говорить «современная машина времени» или «древняя машина времени» глупо.

– Не доводилось сталкиваться с возражениями вроде «не надо отмежевываться, все равно в одной тележке едем?»

– А человечество и так едет в одной тележке. Я потому и говорю, что нет смысла разделять. Есть смысл объединять. Разделение – процесс нехороший. Эта проблематика современного искусства притянута за уши. На деле ничего этого нет. Это всё появляется внутри медиа– и культурного пространства, чтобы создать дискуссию. Люди боятся, что если не будет конфликта, то не будет развития. Конфликт развивает только на определенном этапе, а потом мешает.

– Ты член Союза журналистов России и когда-то работал в этой сфере. Сейчас это русло не представляет для тебя интерес?

– Почему? Я благодарен этой деятельности, потому что она научила меня работать со словом, текстом. Я продолжаю писать что-то для выставок, веду блоги. Наконец, членство очень выгодно тем, что если вы показываете полицейским, которые от вас что-то хотят, эту книжечку, то они сразу же теряют к вам интерес. Так что какая-то реальная власть в слове заключена. (Смеется.) Наконец, журналистика идет рука об руку с художественными практиками: ты у меня берешь интервью, публикуешь в газете – может, кому-то захочется что-то узнать про меня. Многие люди лукавят, особенно звезды, обещаются в суд подавать. На деле журналисты – это единственные люди в этой вселенной, кроме вашей мамы, которые обеспечивают вам комфортное существование и бесплатно распространяют о вас весть миру. Поэтому к журналистике отношусь прекрасно и от нее не открещиваюсь. Может, когда-то к ней и вернусь.

P. S. Диктофон выключен, мы поднимаемся с Александром со скамейки и идем по набережной. Ветер слегка шумит, и со всех сторон раздаются трели птиц. Лето. Вдруг Александр просит у меня диктофон и произносит: «Проблема в том, что это интервью наверняка получится излишне ровным, тем более для формата интервью с современным художником. Дело в том, что общество привыкло к тому, что современный художник и современное искусство атакуют устои морально-нравственные, постоянно давят на какие-то болевые точки. Мне бы хотелось отойти от этой традиции и, наоборот, поразмышлять спокойно о судьбах искусства, глядя на голубое небо, а некоторым камертоном для беседы служила бы неспешно протекающая мимо река Волга, которую я очень люблю и с которой я, как художник, пытаюсь максимально синхронизироваться».