Разговор слепого с глухим-2, или Триер и зритель
Весьма забавно, когда продюсеры делят фильм на две части, каждая из которых выходит на экраны в тот день, когда это будет выглядеть наименее уместно. Разумеется, речь идет о последней работе датского режиссера Ларса фон Триера «Нимфоманка», о неприятии этого фильма ярыми поборниками морали (впрочем, они вряд ли смотрели ленту). А дни эти – 14 февраля и 8 марта. Наша газета уже писала о первой части фильма в № 7, теперь самое время подойти ко второй части.
Но для начала напомним вам о том, что случилось в первой половине грандиозной ленты. Человек со странным и редким именем Селигман (Стеллан Скарсгорд) случайно находит избитую немолодую женщину по имени Джо (Шарлотта Генсбур) и приводит ее к себе домой, поит чаем, от вызова полиции и скорой помощи она отказывается. Джо во время посиделок рассказывает Селигману о своей жизни, центральной темой которой стала нимфомания. Селигман слушает ее, время от времени перебивает и вставляет свои пять копеек, проводя параллель с ее историями, то рассказы о тонкостях рыбалки, то о числах Фибоначчи (элементы числовой последовательности, в которой каждое последующее число равно сумме двух предыдущих: 0, 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55 и т. д. – Прим. авт.). В сущности, то, что происходит на экране здесь и сейчас, куда менее важно, чем рассказ самой Джо о своей жизни: о том, как она впервые начала что-то чувствовать, как лишилась девственности, как встретила Джерома (Шайа Лабаф) – единственную любовь в своей жизни, как попадала в скандалы, как сравнивала мужчин с партиями органа, как, наконец, после новой встречи с Джеромом в какой-то момент перестала что-то чувствовать. На том и заканчивается первая часть и начинается вторая. Но теперь уже всё встает с ног на голову. Или наоборот?
Практически все профессиональные критики в один голос, даже хваля вторую часть фильма (а негативных отзывов на нее в процентном отношении куда больше, чем на первую), отметили явную стёбовую линию. Фильм теперь вообще другой, не то что бы его подменили, но он мало схож с тем, что мы видели в феврале. Деление его на две отдельные, разделенные по времени проката картины, кажется не только вполне уместным, но оправданным: это не просто разные события и продолжения историй. Это принципиально иной взгляд на всё, в том числе и на то, что уже было сказано в самой ленте.
Посудите сами: в первой части Джо, не без иронии, впрочем, выслушивала культурологические и иные параллели Селигмана. Например, она рассказывала, как они шли с подругой по поезду, выискивая мужчин для секса, а Селигман с абсолютно серьезным лицом сравнивал ее поведение с рыбой. И так из раза в раз. Всё рвется неожиданно быстро в самом начале второй части, когда на очередное замечание пожилого мужчины она взрывается: «Вы меня вообще слышите?» Разумеется, нет. Селигман – это полная противоположность Джо. Если она (во всяком случае по ее рассказу) – это буйная природа, практик, предпочитающий всё попробовать, то Селигман – это теоретик, образцовый книжный червь, никак не умеющий скрывать свою начитанность. Он осторожен в своих словах, она – нет. Он пытается ее оправдать, а она себя – никогда. Здесь уже не всё так однозначно. Общее у них одно – тяга к знанию. Только каждый под знанием подразумевает свое. Стоит ли удивляться, что Селигман – престарелый девственник?
Это, в общем-то, понятно с самого начала, но Джо почему-то прозревает только на первых минутах второй ленты. Разумеется, замечает она: обычно мужчины возбуждаются от ее рассказов, а Селигман даже не пытается это сделать, переводя разговор в сферу отвлеченных рассуждений о рыбалке, математике, церковном расколе. Он не проецирует ничего на себя. Он вообще ходячая база данных, но едва ли живой человек: может оправдать почти всё, по-наивному толерантен, но и так же наивно смотрит на многое. Например, считает, что негра нельзя называть негром, а надо – «афроамериканцем», на что следует издевательская реплика Джо о том, что она привыкла называть вещи своими именами (ясный кивок или пинок Каннскому кинофестивалю, признавшему Триера персоной нон грата после двусмысленной реплики о симпатии к Гитлеру). Или другой пример: полное удивления замечание пожилого мужчины, что педофилию ничем нельзя оправдать, Джо парирует тем, что только единицы переходят от мыслей к действию, а остальные достойны сожаления, так как всю жизнь вынуждены жить с чувством внутреннего одиночества. Замечания не новы, но довольно точно бьют быдловатую и туповатую аудиторию. Но... И на этом всё.
К сожалению, кроме всех этих колкостей, шуток, самообыгрываний (в одной из сцен сын Джо чуть не выпадает с балкона – более чем очевидная отсылка к начальной сцене «Антихриста»), в фильме, в общем-то, ничего нет. Все попытки разобраться в себе Джо оставляет в первой части ленты, во второй остаются по сути только чисто механические попытки вернуть себе утраченную сексуальность: групповой секс с африканцами, походы к садисту, лесбийские отношения с воспитанницей. Разве что до некрофилии и зоофилии не доходит, но, кажется, это было бы слишком круто даже для Триера. И всё... Самая по идее драматичная сцена второй части – расставание с сыном – практически не вызывает эмоций и не идет ни в какое сравнение, скажем, со сценой смерти отца Джо (Кристиан Слэйтер) от белой горячки. Вторая часть фильма несет в себе столько же философии, сколько плеть, которой избивает Джо садист Кей (Джейми Белл). Мы все-таки больше привыкли к трагедиям от Триера, чем к комедиям.
Кажется очень символичным, что все критики дружно сошлись именно в отсутствии глубокого подтекста у второй части и явной стёбовой начинке. Потому что и обсуждать особо нечего – разве кого-то поразит финальная сцена, в которой Селигман вдруг решит, скажем так, «тряхнуть стариной», которой не было? Разве удивят его же слова, что будь Джо мужчиной (а имя, кстати, у нее говорящее), то ее история не смотрелась бы так ужасно? Всё это знакомо, и кажется, в попытке быть по-жесткому очевидным Триер перегнул палку дальше некуда.
И еще один момент: в одном из эпизодов второй части говорится про то, что иногда стоит взглянуть на вещи под иным углом, чтобы увидеть что-то новое. Так вот, если бы фильм не поделили на две части, то, скорее всего, вторая половина его воспринималась нами в совершенно ином ключе.
