Кузмин, Король эстетов

«Король эстетов», «законодатель мод», «русский Брюммель» – так называли современники известного поэта Серебряного века Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936).

Был Кузмин настолько необычен, эпатажен, что биография его еще при жизни обросла невероятными и зачастую взаимоисключающими подробностями. Поговаривали, что был он старообрядцем, что учился у иезуитов. В Париже он будто бы танцевал канкан с моделями Тулуз-Лотрека, а в итальянском монастыре, где он якобы провел послушником три года, носил вериги. А еще про него говорили, что служил он «малым» в мучном лабазе, участвовал в «Союзе русского народа» и был обладателем 365 жилетов!

Достоверных фактов его жизни известно тоже немало. Детские годы будущего поэта связаны с Саратовом. Здесь, около десяти лет, с 1874 года, жила его семья. Отец Алексей Алексеевич, бывший моряк, служил в Саратовской судебной палате. За это время Кузмины несколько раз сменили квартиру. Жили они то у староверов Медведевых на Пешке у старого собора, то в доме Бодиско у Плацпарада на Аничковской (ныне Рабочей) улице. Затем были дом Ларионовых на той же Аничковской улице и дом Смирнова на Армянской (сейчас Волжской) улице.

Память Михаила Кузмина сохранила множество колоритных фрагментов своего саратовского детства. Семья Ларионовых, по его мнению, напоминала персонажей Достоевского. «Отец – спившийся музыкант из благородных. Он был композитор, написал несколько романсов, танцев и все время (лет 20) писал оперу «Барышня-крестьянка», которую всем, даже мне, восьмилетнему, играл, – зафиксировал поэт в своем «Дневнике 1934 года». – Он знал языки и литературу, был талантлив, но решительно никуда не годен. Потому ли он пил, что был негоден, потому ли был негоден, что пил, нельзя было разобрать. Думаю, что музыка его была дилетантская. <...> Он был с длинными волосами, с бородкой, всегда валившимся пенсне и в спускающихся брюках, какое-то предвосхищение Луначарского, но с большей талантливостью и грацией». Надо сказать, что, по крайней мере, одна творческая удача у этого композитора все-таки была: он автор всемирно известной песни «Калинка».

Прямо перед окнами дома была католическая семинария, и мальчик видел, как юные семинаристы «в рясках» бегали по саду и играли в лапту. Миша завидовал им, потому что у них «нет мамок и нянек». Завидовал тому, что каждый из них «...мечтает о доме, который ему представляется лучшим, чем мне, живущему дома. Я завидовал мечте о доме», – так позже Кузмин сформулирует свои противоречивые чувства, рождавшиеся в его детской душе. Наверное, он действительно тогда ощущал себя одиноким в недружной семье, где отец был деспотичным и уже пожилым человеком, а мать Надежда Дмитриевна, вечно обремененная заботами о многочисленных детях, вероятно, уделяла ему недостаточно внимания.

Через сад и нижние улицы была видна и Волга, то с «бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали». А какие заповедные места в окрестностях Саратова знал мальчик! Кузмины несколько лет подряд снимали дачи в районе Бараникова оврага. Незадолго до смерти Михаил Алексеевич напишет настоящий поэтический гимн саратовским оврагам: «Нигде не было так много шиповника и бабочек. <...> Какие краски, какие махаоны, подалириусы, аполлоны, марсы, траурные и какие-то сумеречные, толстые, как большой палец, серые с розовым, серые с оранжевым! И ночные. И летучие мыши. Ночи там были черные, как сажа и жаркие, как печка, и все запахи, и мириады светляков. Цветы целыми огромными полянами, незабудки так незабудки, колокольчики так колокольчики, душистый горошек и ландыши. В последнем овраге был даже ковыль. Потом везде полынь, мята и богородичная травка, как в аптеке или в английском бельевом комоде».

А потом был Санкт-Петербург, родина матери, куда в 1884 году уехала семья. Дома у Кузминых нередко звучала музыка. Мать Михаила хорошо знала пять опер и часто исполняла их на рояле, а также свои любимые вальс, польку, мазурку, кадриль, лансье. Поэтому не удивительно, что юный Кузмин увлекался музыкой и всерьёз готовился стать композитором, учился в консерватории у Николая Андреевича Римского-Корсакова и Анатолия Константиновича Лядова. Стихи он начал сочинять случайно – по собственному признанию, не мог найти подходящих слов для своей музыки. Брюсов посоветовал ему писать самому. Кузмин попробовал, и сразу получилось.

Вот как сам несостоявшийся композитор объяснил своё обращение к поэзии: «И легче, и проще. Стихи так с неба готовыми и падают, как перепела в рот евреям в пустыне. Я никогда ни строчки не переписываю». Так, неожиданно, в 33 года Кузмин стал поэтом. Вскоре начали выходить его поэтические сборники: «Сети» (1908), «Осенние озера» (1912), «Вожатый» (1918), «Нездешние вечера» и «Эхо» (1921), «Парабола» (1923), «Форель разбивает лед» (1928) и другие.

Как многие талантливые люди, Кузмин был отмечен «бытовыми» странностями. Он, например, не переносил продовольственных запасов, считая это дурной приметой. Как-то женщина, которая вела у него хозяйство, выменяла в голодном Петрограде во время гражданской войны четыре бутылки подсолнечного масла и несколько фунтов сахара. Невзирая на слезы и мольбы Кузмин вылил масло в раковину, оставив только одну бутылку, а сахар раздал детям на улице.

После революции поэт всё меньше публикует свои стихи, а затем и совсем перестал их публиковать. Подчеркнутый эстетизм, утонченность певца «нездешних вечеров» не вписались в стилистику эпохи, воспитывавшую нового человека с крепкими мускулами и нервами. Михаил Алексеевич занялся переводами, принимал участие в театральных постановках в качестве музыкального руководителя, писал театральные рецензии. До сих пор мы читаем в его переводе «Золотого осла» Апулея, сонеты Петрарки.

Репрессии тридцатых годов обошли Кузмина. Вероятно, его спасла дружба (еще по петербургской гимназии) с наркомом иностранных дел РСФСР Георгием Васильевичем Чичериным. Но имя Кузмина на полвека было забыто. Только в 1980-е годы стали появляться публикации о нем и переиздаваться его произведения.

Наталия Самохвалова, Государственный архив Саратовской области