Почему нужно выбирать между «писюном» и головой? Как лечат в Саратовской областной психиатрической больнице Святой Софии

Четыре года я живу с хронической болью. Это не когда у тебя просто болит голова, или рука, или нога, а потом боль уходит. В моем случае боль везде: в шее, плечах, лопатках, ключицах, вдоль позвоночника, в пояснице, ногах, ступнях, крупных и мелких суставах. Это постоянно меняющиеся виды боли: ноющие, ломящие, жгучие, скручивающие. И еще болят мышцы, они тугие, спазмированные, непластичные и будто разрываются от каждого движения. И эта боль постоянна. Она никогда не уходит. Иногда она настолько сильна, что ты минут двадцать встаешь с кровати и пытаешься добраться до кухни. А однажды у меня были судороги, мне простреливало грудную клетку насквозь со спины, а позвоночник выгибался, как у человека, умирающего от бешенства. И это было дико больно. И при каждой судороге из горла вырывался непроизвольный вопль.

Мой взрослый сын, пока мы ожидали невролога, колол мне кеторол и шутил так, как я люблю: «Послушай, мать, да это сеанс экзорцизма, ты скоро станешь невинна». У мужа выпадали таблетки из рук, я улыбалась.

Как я оказалась в государственной психиатрической больнице

Мне назначали огромное количество препаратов, я пережила кучу побочки, ходила на лечебную гимнастику — в зал и бассейн, на физиопроцедуры, я ежедневно делаю зарядку утром и вечером, иначе я не могу разогнуться. Мне ставили болезнь Бехтерева, позже остановились на хроническом болевом синдроме, а потом — на фибромиалгии.

Хроническими болями занимаются неврологи, ревматологи, психологи, психиатры. Предполагается, что такая боль носит психосоматический характер.

Причины хронической боли так и не установлены. Ими могут быть стресс, психологические или физические травмы, недостаток серотонина или какой-то баг в принципе обработки болевых импульсов головного мозга. И тогда концентрация нейромедиаторов боли может повышаться в три раза. На фоне боли развиваются бессонница, тревожные расстройства и депрессия. Или наоборот. Иногда невозможно узнать, что из этого первично.

Я прошла через областные ревматологию и неврологию, почти год хожу на телесно-ориентированную психотерапию. В октябре мне предложили лечь в кризисное отделение областной психиатрической больницы, где лечат депрессии, тревожные расстройства, суицидальное поведение, хронические болевые синдромы и что-то еще. Сначала я расплакалась. Потом подумала… Я читаю так много каналов о ментальных заболеваниях, о людях, которые с этим справляются, о врачах, которые этому помогают. Отзывы пациентов о том, что не надо бояться психиатров. Москва и Питер борются за новые подходы в лечении ментальных заболеваний и хронической боли. И об этом очень интересно читать.

Я подумала о том, что должна поехать, потому что мир меняется, и я не могу постоянно думать о карательности психиатрии, что это стыдно и вообще немодно. Я должна была найти средство для избавления от боли.

Лечебная атмосфера

В приемном отделении всё отлично, довольно быстро и нежно. Дама-блондинка быстро заполняет документы, записывает мою должность «главный редактор». Зам главного врача –теплый и шутливый Сергей Станиславович — проверяет, интересуется:

— Оооо, и какое же у нас СМИ? «Лунный свет»?

— Что-то вроде того, — улыбаюсь.

— Ну, а серьезно, Елена Валериевна?

Мне измеряют рост, вес.

— Что там с вашим весом, вы довольны? — интересуется Сергей Станиславович.

— Да, довольна, похудела на пару килограммов.

— Ну вот видите, как все хорошо начинается.

— Спасибо. Замечательно. В «Свободных новостях» я работаю.

— Придется завтра доложить главному врачу. Ему надо об этом знать.

— Да как хотите. Не забывайте о врачебной тайне.

— Да что вы, если б мы не соблюдали врачебную тайну, нас бы уже здесь не было.

В 13-м отделении областной психиатрической сижу в кабинете заведующей Эвелины Плято. Она мне, кстати, ужасно нравится. Чертовски уверенная в себе, бешено эмоциональная, задает вопросы, быстро отметает все мои предположения и диагнозы других врачей (по-хорошему это, конечно, называется обесцениванием, но меня просто поглощает ее энергетика). Немного настораживает, что она больше говорит, чем слушает. И почти сразу ставит новый диагноз: депрессия с соматическими болями.

Потом она увлеченно рассказывает о том, что любить себя — это эгоизм, что необходимо полюбить кого-то больше, чем себя, и тогда наступит гармония (я отправляю мысленный привет моему психологу, который почти год бьется над тем, чтобы я приняла и полюбила себя божественной любовью). Я пытаюсь передать эти мысли Плято.

— Вам надо перестать ходить к этому психологу и перестать копаться в прошлом. Прошлое надо похоронить.

Позже она заявляет моим мужу и сыну:

— Я стольких таких вылечила. Отсюда выйдет новая мама и новая жена.

И улыбается. Я улыбаюсь тоже. «Эвелина — огненная женщина», — говорю своим мужчинам. «Нам не очень нужна новая жена», — сопротивляется муж.

В это время кто-то из медперсонала проверяет мою сумку:

— Так, щипчики нельзя, вот это что-то у вас электронное?

— Это электронная книжка и зарядка к ней.

— Не положено.

— Почему?

— Такая лечебная среда.

— А это что? Подушка?!

— Да, у меня сильно болит плечевой сустав, и мне нужно подкладывать подушку под руку. И вообще, это моя обнимательная подушка.

— Хм, ну ладно, подушку оставим.

Позже я узнаю, что один час в день можно будет только звонить и разговаривать в присутствии медсестры. Причем собравшись всем вместе в одной сестринской. Нельзя мессенджеров (да они там и не ловятся — на окраине Заводского района, где находится больница, сигнал не особо хороший), нельзя смс-сообщений. Нельзя Google. Нельзя ничего.

— Почему?

— Нельзя.

Однажды целый час я буду не переставая рыдать в трубку мужу, сыну и психологу (я вообще неожиданно начала рыдать там часами). И совершенно не понимать, что они мне отвечают. Буквы я хотя бы потом могла прочесть. Рядом будет рыдать что-то своему сыну моя соседка по палате. И на кого-то злобно срываться в телефон же один из мужчин. Остальные все (их очень немало) с разной степенью эмоциональности будут бубнить в свои айфоны и андроиды. Здесь это называют лечебной средой.

Как-то я попрошу медсестру Галину Николаевну дать мне телефон и показать другим пациентам фотки моего бульдога Патрика. Она ответит:

— Вот в следующий раз не будешь реветь тут час, успеешь показать свою собаку.

Богоматерь и «Три медведя»

О первых двух днях я почти ничего не помню. Тебя сразу глушат каким-то бешеным количеством таблеток и инъекций, и ты несколько теряешь связь с реальностью. Я совсем не спала ночами, но иногда на несколько минут проваливалась в сон днем. Просыпаться было жутко. Я совсем не понимала, где я нахожусь. Над соседней кроватью висела картина: богоматерь с младенцем. Я поднимала глаза, смотрела на изображение. Мне почему-то казалось, что я в каком-то поместье Никиты Михалкова. Я громко звала мужа: «Ми-тяяя!» Митя не приходил. Никогда не приходил. Это повторялось несколько раз. Однажды, проснувшись так, я вышла в коридор и спросила у медсестер:

— Пожалуйста, скажите, где я нахожусь.

— В больнице.

— В какой?

— В психиатрической. Все хорошо.

— Но это не точно.

Позже я разозлилась на картину с богоматерью, залезла на соседнюю кровать, сняла ее со стены, перевернула обратной стороной. На бумаге, которой она была затянута, прочитала название: «Три медведя». И мне почему-то полегчало. Все как-то сразу встало на свои места.

Потом мне приснился сон, в котором умер мой близкий человек. Я открыла глаза, снова не понимая, где я. Увидела картину. И почти весело произнесла: «Я в психиатрической клинике. Все хорошо».

Первое, что меня особенно сильно испугало в 13-м отделении Саратовской областной психиатрической больницы, — это туалет. Общий для мужчин и женщин. Он же курилка. Два очка на высоком пьедестале. Дверь не закрывается в целях безопасности. На двери прокорябано по краске маленькое прямоугольное (десять на десять сантиметров) окошко. Прежде чем войти, нужно посмотреть, кто внутри, мальчики или девочки, и сидит ли кто из них над очком на высоком постаменте. Может быть, просто курят.

Окно на улицу в самом туалете зацементировано полупрозрачными кубами, я такие видела в детстве в коровнике в деревне у бабушки. Сквозь кубы не видно времени года, едва различается время суток.

Под окном мохнатые от ржавчины тепловые трубы. На трубах греются наполненные полуторалитровые бутылки из-под минералки. Из них подмываются и женщины, и мужчины. Женщины вечером, мужчины почему-то чаще по утрам. В любое время может кто-то заглянуть (люди иногда забывают посмотреть в прокорябанное десятисантиметровое окошко). Поэтому человек сидит над очком горделивым орлиным профилем и делает вид, что ничего не произошло. Все так делают. Это довольно унизительно, это чертовски унизительно. Но к этому нужно привыкнуть. Тебе ничего не остается делать. Ты не можешь изменить эту реальность.

Помывочные дни

Помывочный день в отделении — один раз в неделю, по пятницам. Иногда женщинам разрешают помыться посреди недели. Мужчины справедливо злятся. Успех неурочной помывки зависит от настроения санитарки. Вам, группе из пяти-шести человек, дают двадцать минут. Два крана на уровне поясницы. Температура воды практически не регулируется. Либо кипяток, либо совсем ледяная. Это то еще удовольствие. Но это все же значит, что вам страшно повезло. Потому что другая санитарка вдруг заявляет: «Так, сегодня моем только писюны» (единственное удовольствие, которое я получила от этой фразы, это что у женщин тоже «писюны»).

Я немного упряма и задаю много вопросов. И я зачем-то успеваю за это время искупаться целиком.

— Я уложилась по времени, — говорю.

— Почему ты не послушалась и не помыла только «писюн»?

— Ольга Дмитриевна, я вас умоляю, скажите, пожалуйста, почему я должна делать выбор между «писюном» и головой? Я не понимаю!!! И пока не пойму, не смогу поступать иначе.

— Так положено.

— Кем положено? У вас есть внутренние письменные инструкции на эту деликатную тему? Что это за бред?

— Да, есть. У руководства.

— Хорошо, я завтра попрошу мне их показать. Как ваша фамилия, Ольга Дмитриевна?

— Неважно.

— Нет, это важно. Я имею право знать, кто именно из персонала выдвигает те или иные требования.

— Коннова.

Потом Ольга Дмитриевна долго и жалобно объясняет, что таковы правила, не она их придумала. На минутку мне становится ее жалко. Я вообще жалостливая. Но я не могу каждую минуту ощущать себя подростком, которому ничего и беспричинно нельзя.

Враги России из ОБСЕ на подходе

Кажется, мое первое серьезное падение в ад (ну, в глазах завотделением Эвелины Плято) случилось, когда она пригласила четырех пациентов, в том числе меня, на серьезный разговор. Самых ли умных, самых ли тупых, влиятельных или ведомых, я не знаю, что учитывалось при отборе.

Я не удивилась этому ничуть, я живу в России и отлично знаю, что Россия назначила врагами чуть ли не весь мир. Я удивилась другому: как на этот разговор Эвелина могла пригласить меня? Если главврач был уведомлен о том, что я работаю в самом либеральном СМИ области.

— Мы должны как-то поговорить на эту тему с другими пациентами? — спросил один из присутствующих.

— Да уж хотелось бы, чтобы вы их предупредили, разъяснили им.

— Хорошо, — сказал мужчина.

— Ок, — легко согласилась я.

И действительно, поговорила. Примерно в таком стиле: итак, граждане-товарищи, в Саратов приезжают представители ОБСЕ. Самое страшное, они будут ездить на такси и могут заехать в наше отделение. Надеюсь, никому не надо объяснять, что это враги России. Это из-за них в домах Саратова до сих пор не включают отопление, это они разрушили все областные дороги, это они осуществили диверсию по увеличению пенсионного возраста и повышению налогообложения. Это они повыводили деньги из федерального бюджета в офшоры. Это они организовали в нашем отделении общий туалет для мужчин и женщин, ободрали штукатурку с потолка этого туалета, не включили горячую воду в умывальники, поставили в душевой неработающее оборудование, это они ради какого-то эксперимента кормят нас пять раз в неделю овсяной кашей (мне, кстати, нравится), четыре раза в неделю пшенным супом на обед (тоже терпимо), четыре раза в неделю капустой с колбасой на ужин (и это невыносимо). И это они внедрили в наше 13-е отделение спецагентов, мастеров по нелепым приказам и другим унизительным практикам. И сейчас они хотят проверить, достаточно ли мы забиты, унижены и зависимы.

Честное слово, я точно не собиралась говорить о политике в отделении психиатрической клиники, участвовать в митингах, собраниях и спасительных акциях. Я просто хотела вылечиться от боли.

В 13-м отделении медперсонал любит говорить: у нас везде свои уши и свои глаза. То есть большой брат следит за тобой неустанно. Вероятно, после истории с «писюнами» и ОБСЕ я попала в личный черный список Плято уже навсегда.

Я не боюсь угроз. Потому снова встаю и иду. У меня бессонница. Может, мне вообще препараты неправильно подобрали.

Откуда вся эта боль?

Когда завотделением Плято проводит обход, всё замирает. Иногда она ласкова, чаще хлопает дверьми, кричит, не терпит возражений. «Здесь невозможно работать, — жаловалась мне одна сотрудница, — здесь сплошной яд, здесь ни к кому нельзя поворачиваться спиной. Все готовы сдать друг друга, чтобы сохранить работу». «То, что мертво, умереть не может», — подумала тогда я.

Пациенты боятся, когда другой врач Юлия Юрьевна собирается в отпуск, остаться на попечении Эвелины. Они мечтают о выписке.

А пациентская среда в отделении — это, кстати, очень теплая и поддерживающая штука. Все понимают, что такое боль, заботятся друг о друге, хотят помочь. В столовой делятся домашней едой, слушают бесконечные монологи друг друга и просто находятся рядом.

У меня появилась подруга М. (по понятным причинам я не стану называть имена пациентов, инициалы также изменены, а все совпадения случайны. — Прим. автора). У нее тревожное расстройство и головокружение. И она такая естественная, понятная, как небо над головой, трава под ногами. У нее дом, отличная семья — муж, взрослые дети. Она говорит такие простые истины, что не хочется переставать слушать:

— Многое было за время нашего брака. Были и кризисы. Но однажды я сказала мужу: знаешь, мы с тобой — как два дерева, может быть, кривых дерева. Но мы уже переплелись ветвями. И если ходит за забором что-то лучшее, нам оно не нужно, слишком больно расплетать ветви. А если худшее — зачем нам вообще об этом знать.

Когда она говорила, я клала голову ей на плечо. Она звала меня Марусей. Ей так нравилось. Никто не понимал. А мне было славно.

— Я никак не могу разгадать тебя, Марусь, — говорила она. — Когда я тебя увидела в первый раз, подумала: какая уверенная в себе мажорка поступила. А теперь ты ревешь целыми днями. Что с тобой? У тебя же все хорошо в жизни. Отличная семья, дом, любимая работа. Откуда в тебе эта боль?

Мы перезваниваемся и переписываемся и сейчас.

— Как ты там, Марусь? — звонит она по телефону. — Давай, что ли, не будем теряться?

— Я продам дом, перееду к тебе поближе и тоже буду кур разводить.

— Это хорошо, — отвечает она.

На соседней от меня койке так же целыми днями рыдает О. Она стилист. За всю жизнь она так и не наладила отношения с матерью. О. хочет нянчить внука, но сын с семьей в Москве. И ей все время больно.

— Вот выйду, сделаю тебе нормальную стрижку, покрашу волосы, сделаю уход, ты себя не узнаешь, — говорит она мне.

Позже, когда я приезжала за больничным, она проходила мимо меня на обед, ревела по-прежнему.

— Слушай, — говорила ей я, — нам надо с тобой пойти плакальщицами подрабатывать на похоронах.

— Я уже сама так с собой шутила, — не переставала рыдать О.

Кулинар А. готовила нам в палате какой-то волшебный фруктовый салат и мечтала устроиться ко мне на работу. Я смеялась.

Туалет как креативный кластер

А еще (никогда не думала, что это напишу) я вдруг полюбила наш странный туалет. На просмоленной черно-зеленой стене кто-то отмыл квадрат, он стал просто зеленым. И также отмыл буквы «Зеленый квадрат Казимира Малевича».

— Вы знаете, — говорил кто-то, — ведь у Малевича было четыре квадрата: черный, красный, белый и зеленый? (На самом деле не совсем так. У Малевича были красный, черный и белый квадрат, а также несколько их версий. — Прим. автора).

Туалет, где много курили и общались без присмотра медперсонала, стал казаться мне креативным кластером.

Еще я полюбила сидеть в этом туалете на теплых полуторалитровых бутылках, греющихся на ржавой батарее, когда там никого не было, пить кофе, ставя чашку на грязный пол, курить одну за одной. Мне больше негде было побыть в тишине.

— Привет, я С. — подсаживается мужчина. — Я продаю самые дорогие моторы. И занимаюсь экстремальными видами спорта, чтобы найти смерть без боли.

— Что?

— Ты занимаешься экстремальной ездой на авто? Подводным плаванием? Вообще каким-нибудь экстремальным видом спорта?

— Нет. Разве что могу херачить по встречке. Ну… образно.

— Это глупо. Хотя…

— Так ты хочешь найти во всем этом смерть без боли?

— Ну да. Я не хочу умереть с болью. Притом что у меня любимая жена, ребенок, дом.

Через неделю С. сказал:

— Слушай, я решил развестись с женой.

— Зачем? Она же любимая.

— Да все что-то не то, Лен.

Л.А., гордая женщина, некогда сотрудник какого-то инженерного бюро, говорила:

— Знаешь, мы раньше так с мужем пили много. А потом я однажды пришла к врачу, и он так просто сказал: ну вот чего тебе не хватает, успешная карьера, квартира, что тебе не живется? И я почему-то так хорошо это осознала, что бросила пить. А муж продолжал. Прошло два года. И я ему сказала: слушай, даю тебе десять дней — или ты бросаешь пить, или мы с тобой разводимся. И он пил эти десять дней, не переставая. На одиннадцатый подошел ко мне и сказал: всё, бросаю. И бросил навсегда. Потом он умер. А сейчас мне было так плохо дома, я пила «корвалол». И перепила. Попала сюда.

Здесь меня еще не ударили

Потом случилась еще одна история. В 13-м отделении проходили лечение ребята из воинской части. Они лежали подолгу, по два-три месяца. Не знаю, какие договоренности у Плято и воинской части, но парни драили туалет, проводили генеральную уборку, а по свободе действий находились в каком-то привилегированном положении.

Часть из них сбилась в кучу и устраивала что-то вроде дедовщины.

— Так, генеральная уборка, быстро убирайте все в тумбочки, а то хлоркой зальем!

— После девяти вечера? — возмущались пациенты.

В девять вечера выдавали последние препараты, делали инъекции. И к тому моменту от сильнодействующей химии многие просто валились с ног.

Но ребятам из воинской части почему-то можно было куражиться над людьми и после девяти. Над всеми, кто им приглянулся.

Как-то ко мне подошла одна из сотрудниц и спросила:

— Вы слышали, вчера скандал был? Пацаны затеяли конфликт с Еленой Евгеньевной (медсестрой. — Прим. автора), написали жалобу на нее, теперь ей придется писать объяснительную. Вы можете помочь? Написать благодарность от пациентов. Вы же можете писать?

Елена Евгеньевна — действительно один из приличных сотрудников отделения, она внимательна и ровна с пациентами. Старается помочь, поддержать.

— Хорошо, я напишу. — И написала. Нарисовала зачем-то огромное сердце. Пациенты подписывали, а в сердце писали слова любви к медсестре.

Не знаю, принесло ли это пользу Елене Евгеньевне. Но я точно встряла в какую-то историю любви и согласия Эвелины Плято с воинской частью.

Открываем с соседкой по палате дверь туалета. Не переступаем. Видим, что пацаны из в/ч занимаются генеральной уборкой.

Один из них — К.З. (жаль, что не могу написать реальную фамилию) — с ходу орет матом:

— Так, ......[быстро уходите] отсюда!

— Ты кто такой вообще? Ты уверен, что у тебя есть право материться?

Кажется, очень уверен:

— Сказал, ........ [двигай] в свою палату, бегом!

— Значит, ты, чувак, уверен, что у тебя есть полномочия не только посылать меня, но и распоряжаться моим передвижением по этому отделению. Ок, пойду на тебя жалобу напишу.

Подхожу к медсестре Галине Николаевне. Суровая женщина. Просит, чтоб я жалобу не писала. Я настаиваю. Пишу жалобу на имя завотделением Эвелины Плято.

Подбегает этот любитель драить туалеты, извиняется, что грубо выгонял из туалета, в который мы не ступили ни одной ногой.

— За вторую часть извиняешься? За то, что указал мне неверное направление движения?

— Нет! — психует.

— Ок, напишем, что за первую часть извинился, за вторую отказался. Все по-честному, чувак.

— Он же извинился, — говорит Галина Николаевна.

— Да, я тут отметила, за что именно он извинился. А за что нет.

— Зачем вы так много пишете?

— Знаете ли, к нам в редакцию часто приходят сотрудники правоохранительных органов, отбирают объяснения. Наш юрист научил меня быть точной в формулировках.

— Давайте вы не будете подписывать жалобу, — предлагает Галина Николаевна.

— Почему вы вообще встаете на сторону пациента, который обматерил и нахамил другим пациентам?

— Ну он же вас не ударил!

— А жаль, правда? — подписываю, отдаю. И этим действием, видимо, пробиваю дно.

Парень вдруг взвивается, говорит, что тоже напишет на меня жалобу, и остаток вечера совещается с Галиной Николаевной.

Утром я узнаю, что его увезли обратно в воинскую часть.

Агрессия, ложь, унижение

Чуть позже ко мне приходит муж. Стоит на лестничной клетке, превращенной в маленький холл. По одну сторону — дверь в административную часть. По другую — в отделение.

И тут появляется Эвелина Плято. Дверь на ее половину приоткрыта, дверь в отделение тоже.

— Вот что, — обращается полковым голосом она к моему мужу. — У вашей жены не только депрессия, но и деструктивное поведение. Вчера вечером ваша жена помочилась на только что вымытый пол в туалете.

На секунду я просто впадаю в ступор.

— Это ложь! Зачем вы это делаете?

— У меня везде свои уши и свои глаза, — говорит она коронную фразу. («Я соберу ей сборник цитат лорда Вариса, мастера над шептунами из «Игры престолов», — думаю я).

— У вас есть веб-камеры, давайте посмотрим их, — предлагаю.

— Ее прошлые травмы ни при чем, — продолжает Эвелина общаться с мужем, — она просто деструктивна. Ну, знаете, вот как это бывает, когда человек выпьет на вечеринке лишнего и творит безобразия?

— Ого, у нас вчера была вечеринка? — почти обрадовалась я. — И я выпивала?

— Нет, конечно, не выпивала. Ты в психиатрическом отделении.

— Тогда не очень сходится.

Я ушла в отделение и прорыдала до вечера.

— Я очень оскорблена тем, как они с вами поступили, — говорит Л.А. и берет меня за руки. — Знаете, я давно хотела сказать, что вы очень выделяетесь… интеллигентностью и независимостью.

В мыслях я совершено неинтеллигентно посылаю Эвелину самыми страшными словами ко всем чертям. И принимаю решение утром покинуть этот «райский сад».

— Как ты тут? Что у тебя на носке? Не кровь ли? Как спала? — суетится Плято во время обхода.

— Не спала. Я, понимаете ли, плохо переношу ложь и унижение. И сегодня я ухожу.

— Шестого! — отрезает Эвелина.

— Прямо сейчас, — говорю я.

И тогда она просто кричит:

— Тааак, всё, она мне надоела! Выносите ее вещи отсюда! За больничным придешь шестого. Сегодня ничего тебе не будет.

В течение пяти минут меня выперли в холл лестничной клетки. Я успела попросить выписывающуюся пациентку позвонить моему мужу. Ему было ехать целых полтора часа.

За это время мне выдали бумажку (просто квадратную бумажку для записей) с названием препаратов, которые я должна продолжать принимать с сегодняшнего дня дома. Иначе — резкий синдром отмены.

Медперсонал прекратил со мной общаться. Вообще. На вопрос, как я могу получить рецепт на эти препараты, мне не отвечал никто.

За мной приехали сын и муж. Мы вышли на улицу. Какая-то женщина сказала, что рецепт можно получить в диспансере при больнице. Мы побрели туда.

Меня принял Смирнов Александр Сергеевич, говорил со мной ласково, как с человеком, который никак не может понять, что просит невозможного:

— Понимаете, Елена Валериевна, вы принесли бумажку со списком, но это ничто, филькина грамота. На основании нее я не могу выписать вам рецепт, здесь должна быть рекомендация лечащего врача, его ФИО, ваш диагноз. Идите обратно в отделение, вам выпишут.

Мне пришлось вернуться. За мной по пятам шел сын. Эвелины Ивановны в отделении уже не было. Я попросила, чтобы меня приняла другой врач Юлия Юрьевна. Она отказалась. Я потребовала. Нас с сыном пропустили.

Юлия Юрьевна, которую обожают пациенты, без предисловий сообщила, что я отвратительный человек. Я спросила:

— Вы говорите о том, что я нагадила в туалете? Вы же знаете, что это ложь. Все отделение знает.

— У нас везде здесь свои уши и глаза.

— Ок. Вы обязаны выписать мне рекомендацию к этому списку Эвелины Ивановны. Иначе это нанесение вреда пациенту, который будет вынужден резко отменить прием таблеток как минимум до шестого числа.

— Езжайте к участковому терапевту, — говорит Юлия Юрьевна.

— И что я ему скажу? Что я выписана из стационара, но это не точно, потому что у меня нет ни больничного, ни выписки? И никто не знает, чем и от чего меня лечили? Я не уверена, как точно с юридической точки зрения, но ваш отказ, я думаю, может быть расценен как угроза жизни и здоровью.

— Вы требуете, — злится Юлия Юрьевна. — Вместо того, чтобы просить.

— На коленях, — тихо и страшно говорит за моей спиной сын.

Я слышу, как он делает медленный и глубокий вдох, собираясь предпринять действия. И понимаю, что здесь сейчас будет полиция и наш юрист Денис Руденко. Но у меня совсем не остается сил.

— Просто сделайте это, Юлия Юрьевна. Пожалуйста, это ваша обязанность, — произношу.

— Вы — омерзительный человек, — отвечает она, выписывая рекомендацию для диспансера. — Но вы всегда почему-то добиваетесь того, чего хотите.

Я получила рецепт в диспансере, отоварила его в местной аптеке. И мы поехали домой. К сожалению, это был совсем не конец.

Удар в живот

Во вторник, 6 ноября, в районе 9.15 я позвонила Эвелине Ивановне и спросила, когда ей будет удобно, чтобы я подъехала за больничным. Она пригласила к 14.00.

Накануне юрист «отдал приказ»: «Иванову одну в Святую Софию не отпускать». Со мной поехала выпускающий редактор нашего интернет-ТВ, хрупкая и бесстрашная Валерия Павелко. Мы зовем ее Халком независимой журналистики.

Дорога до больницы неблизкая, до самого отделения тоже. Сколько проведем времени в ожидании, неизвестно. У шлагбаума спрашиваю у охранника:

— У вас есть туалеты на территории?

— Нет, ни одного.

— Под елочками-то можно?

— Под елочками? Да сколько угодно, — смеется.

Встречаем лошадку, ее зовут Звездочка, она развозит по отделениям обед. Я разговаривала с ней всегда, когда ходила на физиопроцедуры в соседнее отделение. Здороваемся со Звездочкой.

По дороге меня шатает от назначенных препаратов, Лера постоянно подхватывает меня.

Заходим в отделение. Сначала Плято говорит о закончившихся бланках, потом о том, что в отношении меня состоялась врачебная комиссия по поводу моих хулиганских действий, и теперь придется ждать, чтобы изменить записи. Выпишут меня за нарушение режима, хулиганские действия. Ждем. Долго. Просимся в туалет. Разрешают, но не с первого раза.

— Давай сфоткаем его как артефактный объект, — предлагаю Лере. — Смотри, как он прекрасен.

Лера фотографирует. Врывается санитарка Гульнара Шаймарановна в образе сотрудника спецподразделения по борьбе с организованной преступностью. Становится в боевую стойку. Кричит, чтобы Лера немедленно удалила снимки. Ну, и начинаются все эти вечные баталии:

— Мы имеем право снимать.

— Здесь пациенты.

— Здесь нет пациентов.

— Немедленно стирай, — вопит санитарка. Она хватает Леру, пытается вырвать телефон.

Лера стирает. И одновременно фоткает заново. Потом говорит:

— Фух. Как хорошо, что они не понимают, что умный айфончик не удаляет сразу, а сохраняет в папочку.

Потом появляется Плято, хлопает дверьми, фотографирует нас. Требует, чтоб Лера и еще один юноша, ожидающий пациентку, покинули отделение. Лера спорит, говорит, что не может оставить меня одну, потому что мне может стать плохо, а мне не предоставляют возможности сесть или пройти в отделение.

— Она уже выписана, она бывшая пациентка, — отрезает Эвелина.

— Так где же больничный? — спрашиваем мы хором.

В общем, выясняется, что я тоже не могу находиться в отделении, и нас выпроваживают ждать на улицу. Несчастного юношу, который пришел к своей девушке, почему-то следом за нами.

Мы ждем. Довольно долго. На улице холодно. Парень жалуется, что его девушку превратили в овощ, он сильно переживает и хочет вытащить ее отсюда, но у него не получается.

— Видите, какой красивый домик? — рассказываю я. — Это бывший морг. Говорят, еще год назад работал.

— Серьезно? Я б даже из него мастерскую не стал делать.

— Да чудо же домик, уютный, виноградом оплетен.

В отделении по-прежнему не дают ответа, когда будет готов больничный. Я звоню юристу, слушаю его советы, звоню заместителю главного врача — Кириллу Аредакову. Говорю, что устала, замерзла, что готова ждать еще полчаса, а потом вызову полицию произвести выемку моих личных документов.

Аредаков доброжелателен, он выслушивает поток моего гнева. Говорит, что никакого нарушения режима с моей стороны зафиксировано не было, что в больничном листе даже нет графы «хулиганские действия». Приглашает прийти лично к нему, написать жалобу, сходить вместе к главному врачу, объясняет, что это необходимо для улучшения работы клиники.

Когда я звоню в следующий раз, Кирилл Григорьевич сообщает, что больничный уже должен быть в отделении.

Я звоню Эвелине Плято, она кричит, что не знает, когда будет готов мой больничный.

Потом выходит из отделения и уезжает на авто с коллегой.

Я звоню в дверь отделения. Парень говорит:

— Я сначала подумал, что вы видеоблогерши.

— Ага, стали вот, надо же себя как-то защищать.

Чуть позже санитарка снова открывает дверь. Сверху старшая медсестра Светлана Афанасьева приглашает пройти.

— Как я могу пройти? Если эта женщина бьет меня в живот?

— Да что вы такое говорите? Не может вас никто бить.

— Да мы же снимаем!

Выдает больничный, я расписываюсь. На улице читаю, неверно указано место работы. Снова звоню в дверь.

Афанасьева сообщает, что ничем помочь не может, она больничными не занимается и, слегка улыбаясь, произносит:

— Приходите завтра.

Центр акционизма

«Завтра» я приезжаю к Аредакову. В сопровождении сына. С жалобой и запросом на выдачу выписки (потому что выписку мне тоже отказались выдать, и мы с юристом написали запрос со ссылками на федеральный закон).

— Вы не хотите сами идти в отделение? — спрашивает Аредаков.

— У меня нет сил.

Кирилл Григорьевич звонит Плято, просит, чтобы больничный принесли к нему в кабинет. На том конце связи сопротивляется Эвелина.

— Эвелина Ивановна, несите больничный и выписку сюда. — Кладет трубку.

Приносит мне извинения за произошедшее со мной в кризисном отделении.

Приходит старшая медсестра. Я снова расписываюсь. В больничном ошибка. Неверно написано отчество. Мне опять придется ехать сюда завтра.

Приезжаю, заодно общаюсь с главным врачом Александром Паращенко. И это тоже очень любопытная часть истории.

Александр Феодосьевич изучает жалобу. Признает, что да, пациентов моют, действительно, один раз в неделю, потому что больнице не хватает воды. То, что санитарки-хамки, так это во всех больницах. То, что один туалет и для мужчин, и для женщин, — это реальность.

— Мне стыдно за это, но родина других условий не может предоставить, в моем лице, конечно. Что хотите от санитарок? «Писюны», головы… Вы думаете, я в больницах не бываю? Я не люблю через главврачей идти, я иду через отделение, и мне чуть не по морде санитарки бьют тряпками.

— Ваша санитарка ударила меня кулаком в живот.

— Вам нужно было прийти с этим ко мне. Мы бы провели освидетельствование. Свидетели есть?

— Свидетели есть. Есть видео.

— Прекрасно. Приносите видео, мы уволим санитарку. На кого вы еще жалуетесь?

— На Эвелину Ивановну Плято, конечно. Мне кажется, больницы, особенно такие специфические, как ваша, должны создавать лечебную атмосферу, а в 13-м отделении она агрессивная.

— Это ваше мнение. Личное. А где под вашей жалобой другие подписи? Почему нет других? Пусть будут другие подписи.

— Это моя личная жалоба.

— А с характером Эвелины Ивановны очень хорошо лечатся мужчины-наркоманы и алкоголики. Мужчины любят силовое давление.

Александру Феодосьевичу вообще не нравится размер жалобы (слишком длинная). Можно просто одной фразой сказать: мне хамили, ругались матом, немного побили. Все жалобы, по его мнению, одинаковые.

— Зачем конкретно приводить эти [матерные] слова? Я, конечно, мужчина, я спокойно к этому отношусь.

— Мы с моим юристом решили быть максимально подробными и точными.

— Это ваше право.

Паращенко сообщает, что понял мою позицию: жалоба направлена против Плято и той атмосферы, которую она создала. Соглашается, что у Эвелины Ивановны своеобразный характер.

Я добавляю, что еще она меня оболгала. Что стиль руководства в отделении — подчинение, которого добиваются страхом, агрессией, унижением, сплетнями, слухами. Что даже в моей выписке — ложь. Там написано, что она, Плято, избавила меня от многолетней хронической боли, нормализовала мой сон и избавила от рыданий. Объясняю, что мой хронический болевой синдром, с которым я легла, в результате пребывания в кризисном отделении усилился, что я нахожусь на больничном у невролога с очень сильными болями. Что не сплю ночами, хотя я нормально спала до начала лечения в 13-м отделении. А рыдать вообще начала именно здесь. И что я совсем не понимаю, зачем в медицинских документах ложь?

— Да это не ложь, понимаете, — объясняет Александр Феодосьевич, — это просто субъективная точка зрения. Вам нужна медицинская помощь?

— Нет, спасибо, мне меняет препараты другой врач, потому что не согласен с диагнозом Плято. И он работает в сотрудничестве с неврологом, они совместно думают, как избавить меня от боли. А психолог работает с травмой, которую я здесь пережила.

Мы прощаемся.

Я иду и думаю, что попала в кризисное отделение в руки женщины, обожающей жесткое искусство. Это такое новое слово в акционизме. Отсюда можно просто сразу ехать на Красную площадь и прибивать свои «писюны» к булыжникам, как Петр Павленский. Ради искусства, конечно.

Когда я в третий раз привезла больничный директору, выяснилось, что на нем нет печати. Впереди замаячила очередная дорога до Святой Софии.

Я мечтаю, чтобы областная психиатрическая подарила мне картину богоматери с младенцем под названием «Три медведя». Я повешу ее в редакции. И в любой непонятной, абсурдной ситуации, которых много случается сейчас в России, мы будем подходить и говорить: «Я в психиатрической клинике. Всё хорошо».

А пока я просто жду официального ответа на жалобу от главврача.

И надеюсь, что когда-нибудь и в Саратове люди с ментальными трудностями, хроническими болями смогут обратиться к врачам за помощью, а не увеличивать масштабы своих кризисов в месте, где их должны спасать.