Гузель Яхина: Писать роман – это не шоколад есть
На встрече в областной научной библиотеке Гузель Яхина представила свою новую книгу «Дети мои» о жизни немцев Поволжья в ранние советские годы. Она ответила на вопросы своих читателей (зал был битком), а по окончании встречи подписала книги всем желающим: очередь за автографом выстроилась знатная.
– Гузель, каково это – быть признанным, читаемым автором, чьи книги переводят на разные языки мира?
– Невероятно приятно. Здорово, когда ты приходишь на встречу и понимаешь, что твои книги прочитали. Приятно, когда тебе задают умные, глубокие вопросы, когда вдруг появляются интерпретации событий в романе, которые я не закладывала. Меня это безумно радует, потому что, наверное, это и есть проживание текста – когда текст рождается в голове у читателя. Это для меня самые трепетные моменты.
Что касается переводов. Я сама работала переводчиком, да и вообще всю жизнь стою на границе культур – русской, татарской и немецкой. Поэтому каждый перевод для меня – это что-то особенное.
– А вы с переводчиками своими знакомы?
– С переводчиками отношения складываются очень по-разному. Есть такие, которых я даже не видела, а есть те, с кем мы становимся хорошими знакомыми и даже друзьями. Скажем, переводчик на немецкий язык Гельмут Этингер. Мы с ним по-настоящему подружились, и это очень помогло в работе над переводом моего второго романа «Дети мои». Потому что перевод на немецкий, я понимала это с самого начала, будет самым сложным.
– Почему?
– Немцы Поволжья говорили на языках, привезенных из германских земель. Это были разные языки, которые здесь, в Поволжье, в колониях, сохранились в законсервированном виде. И в этом поволжском анклаве развивались по своим законам, нежели на родине. В Поволжье литературным немецким владели только избранные: пасторы, учителя. А основная масса людей говорила на диалектах, даже правильнее будет сказать, на разных языках. В итоге встал вопрос: как перевести этот роман на немецкий, чтобы он звучал аутентично, но чтобы в Германии это не звучало бы смешно. Как перевести прямую речь героев, которые говорят на этом языке? Встал вопрос сочетания классического немецкого языка и диалектов. Я собирала для Гельмута материалы, которыми пользовалась сама, и отправляла их в Германию. А он уже читал их и погружался в этот язык, язык немцев Поволжья, с тем чтобы его как-то использовать. Какой ключ он подберет к переводу, я не знаю. И сама заинтригована.
– У вашего романа есть какая-то документальная основа?
– Я работала с первоисточниками, с книгами, с мемуарами, с историческим материалом.
Например, роман «На степной стороне» («Auf das Steppenseite») Эрики Мюллер-Хениг я нашла в архивах Ленинской библиотеки. Это мемуарный роман о раннем советском времени: двадцатые годы, жизнь беспризорных немецких детей, которые скитаются по Поволжью.
– На немецком?
– Да, я читала на немецком.
– А есть русский вариант этого романа?
– Нет, он не переводился. Был еще один автобиографический роман, который мне очень помог – Анна Янеке, «Волга – немецкая судьба». И еще был такой автор Вальтер Бой, который написал роман «Пожар на Волге». В нем описываются события сразу после революции. Я их выписывала из-за рубежа, потому что их не было в наших архивах: одну книгу из библиотеки Вены, вторую – из библиотеки Мюнхена. Это действительно мемуарные книги: эмоции из первых уст, воспоминания, описывающие жизнь немецкой колонии сразу после революции и в первые советские годы.
Очень мне помог фильм «Мартин Вагнер», снятый в 1927 году, где роли второго плана играли колонисты. Он хранится в Энгельсском краеведческом музее. И я его посмотрела, наверное, раза три, чтобы запомнить эти лица и даже тайком их отфотографировала – копию, по условиям хранения фильма, снять было нельзя.
Помогли исторические работы, в первую очередь – саратовского профессора Аркадия Адольфовича Германа.
Дальше – картины Якова Яковлевича Вебера, которые выставлены в том же краеведческом музее Энгельса, или картины Петрова-Водкина, который родился и вырос в Хвалынске, написал многие свои картины с этой безумной высокой перспективы. Тот самый взгляд вниз, который обретает мой герой, находясь все время на правом, высоком, берегу Волги.
– Скажите, как вам удается в своих романах сохранять баланс истории личной и большой истории?
– Это, наверно, тот самый ключевой вопрос, который я себе задаю, когда работаю над текстом.
Мне хотелось, чтобы эти романы, оба романа, читались одновременно и как исторические, и как не исторические. Чтобы происходящее с героями отвечало на какие-то вечные вопросы. Чтобы это был не просто рассказ о раскулаченной крестьянке в 1930 году прошлого века. А чтобы это был рассказ о женщине, ее взаимоотношениях с ребенком, ради которого она приносит огромную жертву, о взаимоотношениях с любовью, с любовью к врагу. Или чтоб это был роман не просто об учителе немецкого языка, российском немце, в каком-нибудь 1920 году. А чтобы это был роман о мужчине, который в очень позднем возрасте обретает любовь, и любовь трагическую. О человеке, который стремится бежать мира, стремится укрыться от большой истории, спрятаться от происходящего, уйти в такую внутреннюю эмиграцию, изолироваться полностью и защитить этим себя и своих детей, – и что из этого получается. О мужчине, который из желания защитить своих детей не рассказывает им об ужасах мира снаружи, надеясь, что это поможет дольше сохранить их любовь, и том, что из этого выходит. Вот о таких вещах я стараюсь думать и рассказывать, сохраняя при этом все-таки достаточно серьезную, жесткую привязку к историческим событиям.
– Как по-вашему, возможно ли убежать от большой истории?
– Совершенно точный ответ заключен в последней главе романа «Дети мои»: нет. В любом случае человек есть часть своего народа, часть истории своей страны, и бежать от этой истории можно какое-то время, но в конечном итоге необходимо стать частью этой истории. Такой ответ получает Якоб Бах, главный герой романа.
– Нет ли у вас предчувствия, что мы сейчас тоже находимся в каком-то переломном историческом моменте?
– Мы всегда находимся в переломном моменте. Мне сейчас 41 год, и сколько я себя помню, страна все время находится в настоящих переломных моментах. Это правда. В 1985 году, когда мне было восемь лет, началась перестройка. Это и 91-й год, когда развалился Советский Союз и мы заснули в одной стране, а проснулись в совершенно другой. Это и 1999 год, когда один лидер сменился другим. Каждый раз есть ощущение тектонического сдвига, к которому – я не возьмусь говорить за все поколение, – но у меня вырабатывается некая привычка. Привычка жить в постоянном изменении.
– Почему действие ваших романов происходит в ранние советские годы? Почему вам интересен этот период, а не какие-то другие переломные моменты?
–Я не обращаю внимания на остроактуальные темы. Мне хочется избежать злободневности, избежать ощущения, что события в книгах будут связаны с тем, о чем вчера было напечатано в газете. Мне хотелось говорить о вещах, которые живут дольше, чем новость.
Мне кажется, что на те вопросы, которыми задаются мои герои, люди отвечают в очень разные времена. Главный вопрос романа «Дети мои» – это вопрос о том, может ли старшее поколение молчанием оградить детей от своего трагического опыта и что из этого получается? Не означает ли это в итоге потери связи между поколениями, не означает ли это, что историю этому молодому поколению расскажут совсем другие люди и расскажут так, как этим людям нужно? Вот об этом я попыталась порассуждать в романе «Дети мои». И это вопрос не сегодняшнего дня и не сегодняшнего года, это вопрос, мне кажется, наш постоянный.
– Надо ли переосмыслить тот опыт, который был получен народами нашей страны в 20-30-е годы? Вы не зря обращаетесь в своих романах к этим временам – коллективизации и репрессий?
– Я не ставила себе задачу как-то переосмыслить тему. Наоборот, мне показалось, что в первом романе, в «Зулейхе», я как раз таки рассказала об очень известных вещах.
Во втором романе я действительно попробовала поразмышлять об отношениях этого народа и власти, народа немцев Поволжья и «отца народов». Я попробовала поразмышлять, основываясь на мемуарах и высказываниях самих немцев, но все же поразмышлять об их ментальности. И я себе позволила очень аккуратно, но все же поразмышлять о молчащем поколении. То есть здесь… не могу назвать это переосмыслением, нет, это не об этом. Это все же некое больше размышление, чем первый роман.
– Как вы вообще пришли к писательству?
– Глобальный вопрос. Я просто писала с детства, и мне это нравилось, что-то получалось, что-то нет. А уж всерьез этим заниматься я начала, когда мне было тридцать с чем-то лет. То есть это не было какое-то там решение моментальное, это было скорее долгое созревание, ну и некая выдача себе разрешения писать.
– Насколько я поняла, вы до того, как писать романы, занимались рекламой.
– Скорее, маркетингом.
– Этот опыт вам как-то помогает в продвижении книг?
– Никак не помогает, совершенно. Во-первых, продвижением книги занимается все же издательство, а не автор. Я доверяю всецело бренд-менеджеру редакции, просто ей подчиняюсь беспрекословно в том, что касается процесса продвижения.
– То есть нет желания вмешаться в процесс?
– Абсолютно. Я рассказывала на встрече, что Евгений Капьев, генеральный директор издательского дома «Эксмо», как раз делился планами о том, чтобы организовать личный кабинет для каждого автора, с тем чтобы по статистике официальных скачиваний книги авторы видели точный портрет своей целевой аудитории. С маркетинговой точки зрения идея очень разумная. Но с точки зрения автора она сильно ограничивает. Я бы не хотела таким личным кабинетом пользоваться просто потому, что я хочу сохранять некий более широкий взгляд на читателя, чем его социально-демографические характеристики.
– А образ читателя у вас есть? Или вы пишете, скорее, для удовольствия?
– Образа читателя у меня нет. А писать – это и удовольствие, и труд одновременно. Нельзя назвать это чистым удовольствием. Это же не шоколад есть. Я стараюсь писать так, чтобы самой было интересно прочитать написанное через пару недель и не стыдно перечитать через пять лет.
– А есть такие книги, которыми вы много лет назад восхищались, и открывать их сегодня не хочется из страха, что развеется их обаяние?
– Конечно. Не только не хочется их открывать, а делать этого нельзя категорически, я считаю. У меня есть свежий пример: книга «Чучело» Владимира Железникова. Это для меня одна из ключевых книг детства, которая заставила меня плакать по-настоящему. И фильм Ролана Быкова тоже – один из тех редких случаев, когда экранизация получилась совершенно сопоставима по таланту.
Для меня это был важный текст, который недавно читала уже моя дочь. Мы привезли ей ту самую книгу из Казани, с теми же самыми рисунками, которые когда-то любила я сама. И вот я открыла книгу и поняла, что ни в коем случае мне нельзя ее перечитывать. С первых же трех-четырех прочитанных предложений тот светлый образ, который вокруг нее был, стал разрушаться, – я стала оценивать книгу жестким, взрослым взглядом. И захлопнула ее тут же. Поняла – надо оставить воспоминание, которое было о ней, те чувства, которые она вызывала, то уважение безмерное и тот трепет, который она вызывала, надо все это оставить в душе, не перечитывая.
– Ваша дочь любит читать?
– Да. Она читающий ребенок, и это большая удача. Мы всегда много с ней читали, рисовали к книгам собственные иллюстрации бессчетное количество раз. Поэтому она человек читающий, и надеюсь, что умение получать удовольствие от книги она сохранит и дальше.
– Сейчас растет нечитающее поколение – у них есть масса других способов уходить от мира. Можно ли как-то с этим работать, вовлекать детей в чтение?
– Можно пробовать разные способы. Но, считаю, по большому счету работает только один: если в семье есть искренний интерес к книге, к чтению, то тогда есть шанс, есть вероятность, что ребенок этим интересом заразится. Важно, что книга – неотъемлемая часть жизни семьи: если книги обсуждаются за завтраком, за обедом или за ужином; если книги покупаются, если книгами меняются; книжный шкаф забит книгами, а мама и папа торчат около него и постоянно что-нибудь берут; если мама с папой сами читают; если ребенок может, прислушавшись к взрослым разговорам в другой комнате, уловить там что-то про книги, про чтение, про авторов или встретить в речи какую-то цитату, допустим, из литературы, то тогда есть вероятность, есть шанс, что он и сам будет читающим. Только так.