История репрессий

История репрессий: «Ложная честь» художника Скворцова

С середины XIX века интеллигентские кружки пользовались в России повышенным вниманием тайной полиции, которая успешно громила разнообразные очаги свободомыслия. Под раздачу попадали без разбора славянофилы и западники, литераторы и офицеры, «народники» и «политики». За один и тот же, в сущности, «умный трёп» пострадали такие известные в свое время подпольщики, как Федор Достоевский и Тарас Шевченко.

Советская власть, покончив с ненавистным прошлым, занялась преследованием инакомыслящих с новой силой и преуспела в этом деле настолько, что любое неформальное обсуждение политических вопросов могло стать составом преступления.

Не будем сейчас рассуждать о количестве реальных противников большевиков и тех, для кого придумали уголовную статью «Антисоветская агитация и пропаганда». Отмечу лишь, что «контрреволюционная деятельность» с каждым годом трактовалась все более широко и каралась все серьезнее. А жертвами все чаще становились не заговорщики и оппозиционеры, а «гнилая интеллигенция». Выражение, между прочим, придумал вовсе не Ленин, а российский император Александр III.

Бурная жизнь политической провинции

История саратовских общественно-политических объединений первой половины XX века толком еще не описана. Например, «Хроники инакомыслия» саратовского историка Виктора Селезнева по понятным причинам содержат весьма скудный материал за этот период. Тем более интересно было обнаружить среди рассекреченных уголовных дел материал о саратовских художниках 1933 года.

Помимо прочего, важно время возбуждения уголовного дела: до террора 1937 года еще далеко, обвинения в троцкизме пока не влекут за собой немедленных арестов, общественность еще не требует расстрела «бешеных собак».

Однако в Саратове, который на политической карте тогдашнего СССР присутствовал лишь как место ссылки разного рода столичных оппозиционеров, чекисты вдруг обезвредили контрреволюционную организацию, члены которой «вели активную пропаганду за свержение советской власти и подготавливали террористической акт против тов. Сталина». Нейтрализованных чекистами контрреволюционеров объединяло место работы – почти все они имели отношение к структуре Рязано-Уральской железной дороги.

Итак, в 1933 г. были арестованы художники Александр Скворцов, Иван Щеглов и Виталий Гофман. Забегая вперед, скажу, что Скворцов и Щеглов после войны станут классиками саратовской художественной школы, их работы будут выставлять ведущие музеи страны, вплоть до Третьяковской галереи и Русского музея. О новых фактах из их биографий я расскажу в следующих публикациях, а пока – коротко о Гофмане.

Капитан из дальних стран

Имя этого саратовского художника упоминается только в газетных сообщениях о довоенных групповых выставках. Сохранились ли его работы – неизвестно. Нет даже репродукций. А между тем, близкая дружба Гофмана с Щегловым и Скворцовым сама по себе может быть гарантией качества его работ.

К моменту ареста Виталий Анатольевич Гофман – скромный 58-летний преподаватель строительного техникума. А ведь русский дворянин Гофман был обладателем фантастической биографии. До 1908 года он состоял на службе в Добровольном флоте в качестве помощника капитана. Плавал в Японию, Китай, Индию и Турцию. Затем получил на службе огромную сумму – 10 тысяч рублей и потратил их… на обучение живописи. Год проучился в Мюнхене, затем – в Петербурге у профессора Кардовского, потом колесил по центральным губерниям России, пока в 1917 году не оказался в Саратове. Окончил Высшие Свободные художественные мастерские в нашем городе и остался здесь жить.

При советской власти художественная карьера Гофмана как-то не задалась, и он был вынужден преподавать в железнодорожной школе. В 1930 году впервые попал в ГПУ на два с половиной месяца за антисоветскую деятельность, но был освобожден.

От асессора до акушера

В начале февраля 1933, помимо художников, были арестованы и другие члены их кружка: жена Александра Скворцова старший экономист Нина Степанова, 60-летний дворянин, сын коллежского асессора, бывший чертежник РУЖД, уволенный по инвалидности Александр Львов, врач-акушер железнодорожной больницы Константин Гаврилов и еще один чертежник РУЖД Андрей Попов.

Все проходили по статье 58-10 (антисоветская агитация и пропаганда) за участие в «контрреволюционных сборищах на квартирах». Самый младший член группы – 39-летний Скворцов – дополнительно обвинялся в том, что «производил вербовку в контрреволюционную организацию транспортников, собирал с целью шпионажа сведения о состоянии транспорта, осуществлял контрреволюционную связь с заграницей (писал письма на языке эсперанто)».

В уголовном деле содержатся немногословные протоколы допросов всех арестованных, но особое место занимают многостраничные показания Александра Скворцова. Это даже не протоколы, а подробная исповедь, которую он писал собственноручно на протяжении трех месяцев. Достаточно сказать, что все приведенные ниже выдержки – лишь малая часть одного (!) протокола от 1 марта 1933 года.

Скворцов А.В. Автопортрет. 1925 г. Бумага, карандаш

Протоколы ябеды

Показания Александра Скворцова начинаются с покаяния:

«В первой части моего допроса я не был искренен и правдив, т.к. благодаря ложной чести боялся подвести своих товарищей по аресту. Эта ложная честь была у меня еще привита, видимо, с детства, т.к. я, будучи ребенком и школьником, считал, что выдать своего товарища игр или школьника преступно. Эта ложная честь прививалась мне и в школе, где я учился, там, в школе, за малейшую ябеду и ничтожнейший проступок в этом направлении ученики жестоко наказывали провинившегося, иногда не останавливаясь даже и перед побоями в раздевальне, где они накрывали провинившегося пальто и били.

Естественно, эта «ложная честь» не могла выветриться с годами, а так и осталась у меня и до настоящего времени. Но, попав в ГПУ, я постепенно осознал, что эта «ложная честь» здесь, в ГПУ, не может иметь места. И сознавая первые свои ошибки в части допроса, я встал на другую точку зрения и стал говорить правду. Описал с полной искренностью свою жизнь с самого детства и с 1917 по 1926 г. Признал себя антисоветским элементом и рассказал и о своих товарищах и знакомых, и о их политических убеждениях так, как я понимал их. Но должен и здесь оговориться, что активного участия против Советской Власти я не предпринимал и не считал возможным принять в этом участия».

Художник, пообещав следователю рассказать свою жизнь в мельчайших подробностях, оставил нам свидетельство о коммунальных нравах советского государства:

«<В 1929 г.> я решил сдать на время большую комнату, а в маленькой поместить свою мать. Мне Гофман Виталий Анатолиевич предложил, как квартирантов, семью своего брата Юрия Анатолиевича. <…> Гофман Виталий Анатолиевич начал убеждать нас, что из этого ничего дурного не выйдет, что брат его работает на Советской службе и что он имеет об этом соответствующие документы. В конце концов, мы согласились и сдали квартиру брату Гофмана на условиях оплаты квартирной платы за сданную комнату и отопление в половинном размере. Но за это на нас донесли и нам пришлось предстать перед судом. Суд квартиру у нас не отобрал, а только постановил выселить семью Гофмана Юрия Анат., но я это сделал до суда и сам переехал в город вместе с женой и сыном».

Далее Александр Скворцов переходит к описанию повседневных разговоров своих друзей:

«Как меня, так и мою жену, точно также и Гофмана волновали вопросы внутрипартийных событий. <…> часто, прочитав газеты, обсуждали, чем может кончиться эти разногласия внутри партии. Гаврилов Владимир прямо заявлял, что, видимо, эти разногласия доведут до политического краха всю страну. И говорил, что на этих разногласиях закончится существование Советской власти. Я не могу сказать про себя, что я думал так же, как он, так как не мог сам разобраться во всей этой сложной истории. Но один факт на меня произвел сильное впечатление, это выдержка из речи Троцкого о завещании тов. Ленина о его взглядах на тов. Сталина.

Скворцов А.В. Автопортрет. 1926. Линогравюра

В зиму 1929 года <…> у меня бывал Гофман Виталий Анатолиевич, часто в присутствии жены бывали разговоры о политике и главным образом они вертелись о 5-ти летнем плане. Все мы трое сходились на том, что план не реален, что мы не можем его не только перевыполнить, но даже хотя бы выполнить. Мы считали, что перегнать капиталистические страны с их наисовершеннейшей техникой мы не можем с тем отсталым оборудованием в техническом отношении страны и вообще низким культурным уровнем страны. Что эти темпы непомерно высоки для нашей страны и что такой широкий размах приведет к кризису. В один из таких разговоров жена моя, когда стали расти громадные требования на рабочие руки, заявила: «Вот поверьте мне, что придет момент, когда наступит в стране ужасная безработица и будет совершенно немыслимо найти работу».

Нет ничего удивительного в том, что работники творческих профессий стали интересоваться политикой. Скворцов пишет:

«Но тут с зимы 1930 г. стала впервые задерживаться зарплата, что, конечно, отразилось и на наших политических взглядах. <…> Выражали недовольство и растущими ценами, и отсутствием зарплаты».

Бесправный учитель и безграмотный ученик

Из откровений Скворцова можно узнать и о школьной реформе советского государства, которая страшно напоминает нынешнее издевательство над сферой образования.

«<Осенью 1931 г.> у Гофмана были тяжелые моменты с работой. Он то устраивался на работу, то его сокращали, он опять вынужден был искать работу, и так продолжалось чуть не весь учебный год. В один из приходов к нам Гофман жаловался, что он уже начал голодать, и что его нервы не выдержат всего этого. Он страшно возмущался школьной работой, а главное дисциплиной в самой школе. Он говорил, что он еле сдерживается, чтобы не схватить какого-нибудь хулигана и не выкинуть вон из класса. Он также говорил, что учитель теперь бесправное существо. Даже если он во всех отношениях прав, то ему все равно не поверят, а поверят школьнику. Я в некоторых моментах его поддерживал, т.к. сам на себе испытывал школьную дисциплину, в особенности на Увеке и татарской школе 7-летке в пятой группе.

Скворцов А.В. Автопортрет. 1937. Офорт

Здесь вопрос коснулся вообще образования. Жена страшно возмущалась тем, что теперешние школьники, окончившие 7-летки, 9-летки, не смогут грамотно писать, грамотно излагать свои мысли. Я совершенно не понимаю современного метода преподавания. Школьники давно ничего не учат и пользуются, в лучшем случае, беседами лишь учителя».

Голод рождает слухи

Как и любые здравомыслящие люди, обвиняемые пытались найти причины своего бедственного положения.

«В связи с дороговизной, задержкой зарплаты естественно вновь выражалось недовольство политикой т. Сталина, и часто Гофман называл т. Сталина «чистильщиком сапог», принимая во внимание национальность тов. Сталина. Я лично никогда не разделял грубых выходок как Гофмана, так и Щеглова, но недовольство я также выражал, говоря: «Что, разве сам тов. Сталин не видит, что творится в стране, ведь мы на краю уже голода. А будущее совершенно неизвестно и темно».

Судя по показаниям художника, советские граждане мало доверяли официальной пропаганде, но из-за отсутствия альтернативных источников информации довольствовались слухами.

«Львов часто рассказывал мне сногсшибательные вещи вроде следующих, причем очень живо и с присущей ему жестикуляцией: «Вы слышали, Крупская стреляла в Сталина?», или «Вы слышали, что Ворошилов поссорился с Сталиным и готовит против него войска?», или «Мне говорил приехавший из Москвы приятель, что он сам видел на вокзале, что прибыло масса санитарных поездов, переполненных ранеными, преимущественно посредством газов. У раненых абсолютно нигде нет волос. Все волосы выжжены. И конечно мой приятель видел только частичку, а говорят, поезда прибывают каждый день, и Москва забита ранеными». Этих сенсаций было очень много, но я помню только эти», – пишет Скворцов.

Головой о стену

У «бывших людей», которые успели пожить при другой политической системе, сдавали нервы.

«За последний год Гофман стал ужасно нервным человеком, он часто стучал кулаком по столу, даже иногда, как говорила жена Гофмана, бился головой о стену и проклинал все и всех. Я один раз видел его в таком состоянии, когда он был прямо в исступлении и говорил, что так он больше не может жить, что он дошел уже до точки. Я его старался успокоить, говорил ему, что он только вредит себе, что он таким состоянием ничему не поможет, а нужно терпеливо переносить то, что ему не нравится, но Гофман еще больше стал горячиться и говорить, что он бросится на какую-нибудь сволочь, тут он подразумевал коммуниста, и перегрызет ему горло, а потом пусть и его убьют. <…> Такого же мнения был и Щеглов.

<…> Осенью у меня был Гофман. Мы говорили об общем положении в стране и, в частности, у нас в Саратове, о все растущих ценах на продукты питания и о том, что будет дальше и когда наступит улучшение и смягчит ли свою политику тов. Сталин, но Гофман назвал тов. Сталина «твердолобым» и «чистильщиком сапог» и сказал, что он скорей погубит всех и заморит с голоду, чем изменит своей политике. Также жаловался, что он испытывает голод и иногда по целым дням ничего не ест. Но нужно сказать, что мы все не видели просвета в нашей жизни и не знали, когда наступит просветление».

Голод и безработица закономерно отражались на росте психических расстройств. Скворцов вспоминает:

«Жена рассказала нам о сумасшедшем помдиректоре Стройтреста, который сошел с ума на почве недоверия к тов. Сталину. Он кричал, что тов. Сталина нужно убрать, а вместо тов. Сталина он встанет сам и повернет жизнь по-иному, конечно, в лучшую сторону. Он просил не волноваться, т.к. он скоро едет в Москву и все сделает».

Броня товарища Сталина

И здесь арестованный Скворцов допускает главный промах. Поставив себе цель ничего не утаивать от следствия, он дал повод чекистам обвинить художников в терроризме. То есть. немолодых творческих работников, вряд ли державших в руках что-то тяжелее рейсфедера, с помощью Скворцова заподозрили в подготовке покушения на Сталина.

«В это время Щеглов говорит, а что могло случиться, если бы Сталин умер или его убили? Я шутя замечаю, что его убить нельзя, так как он носит стальную броню (это, конечно, была шутка, так как я не знал, что тов. Сталин носит броню или нет), тогда Щеглов вполне серьезно замечает: ну бомбой. Я так же шутя замечаю, что и этот способ не подходящий, так как тов. Сталин ездит в трех или четырех автомобилях сразу, да на придачу еще несколько мотоциклеток (я опять точно не знал, а сказал в шутку), тогда Щеглов говорит: ну наконец несколько бомб, а я дополняю: и на придачу еще пушку. И тут же говорю: дело совсем не в этом, а в том, кто мог бы заменить тов. Сталина. Если мы возьмем вчерашних вождей Троцкого, Бухарина и др., то Троцкому я лично не доверяю, он ведь левого направления. А вот если бы был жив тов. Ленин, которого я считаю гениальным человеком мира, интересно было бы знать, так ли он повел или поступил иначе.

Гофман был со мной вполне согласен, но Щеглов начал горячиться и доказывать, что т. Ленин не был совсем гениальным человеком. Он говорит, ну в чем его гениальность, возьмите хотя бы его фразу «Каждая кухарка должна уметь управлять государством». Ведь в этой фразе нет никакой логики, ведь это каждому ученику известно, тут он еще что-то добавил о этой фразе. И вдруг начал кричать, все они никуда не годятся. Тут я его попросил тише и в это время спросил Гофмана, что можно ли так говорить в квартире. Гофман заявил: «О, конечно». Ну, тут уж Щеглов совсем разошелся и стал кричать, что всех их нужно перевешать и перестрелять; возможно, что он говорил еще тут, мы с Гофманом отошли к столу и не стали даже на него смотреть. Когда он кончил, он снял шапку, бросил ее на стол и сказал: «Ну, наговорил, что страшно стало».

800 женщин и акушер

Обязательно нужно сказать и о самом незаметном участнике «квартирников». Вместе с творческими работниками был арестован Константин Гаврилов, врач-акушер железнодорожной больницы. Жена Гаврилова сообщала следователям о сердечной болезни мужа и передала им отзыв 800 женщин Вязовской волости Саратовского уезда. В документе было сказано, что «операции врача товарища Гаврилова удивляют наше население и выздоровление женщин после произведенных наисерьезнейших операций дает возможность смотреть на нашего доктора, как на личность незаменимую для нашего района». В пользу Гаврилова свидетельствовали энгельсский врач Абрам Кассиль – отец писателя Льва Кассиля, а также медик Виноградов – сослуживец Гаврилова по Красной армии времен Гражданской войны.

Никакого эффекта эти ходатайства не имели.

10 мая 1933 года 40-летний Константин Гаврилов умер в тюрьме от паралича сердца, не дожив до приговора.

Судьба полезного члена Союза

Александр Скворцов, видимо, рассчитывал, что глубокое раскаяние как-то смягчит его участь.

«Я виноват и глубоко виноват перед Советской Властью в своих антисоветских и контрреволюционных разговорах, критике распоряжений правительства и даже антисоветских анекдотах, также виноват и за свои ложные показания в первой части допроса. Но не считаю себя окончательно потерянным человеком и в других условиях и другом окружении мог бы еще принести пользу Советской Власти, встав на честный путь советского труженика, поэтому я прошу Советскую Власть не о полном моем освобождении, о чем, конечно, не может быть и речи, а лишь о снисхождении и возможности забыть прошлую жизнь и воспитать в себе человека, достойного жить в Советской Республике и трудиться. Я верю, что Советская Власть отнесется ко мне, как к человеку, который осознал свои ошибки, и который хочет еще быть полезным членом Союза», – записал Скворцов в протоколе и, разумеется, ошибся в своих ожиданиях.

Скворцов А.В. Автопортрет. Бумага, карандаш

Подробные признания не спасли ни его самого, ни его бывших друзей. Они уцелели лишь потому, что попали в поле зрения органов немного раньше, чем советское руководство нашло единственно верный способ избавиться от «бесполезных членов Союза». Если бы художников арестовали в начале 1937-го, вряд ли кто-то из них выжил. А пока Особое Совещание при Коллегии ОГПУ 28 мая 1933 г. без всякого суда постановило:

«Скворцова, Гофмана, Львова, Попова – выслать в Казахстан сроком на три года.

Щеглова – заключить в исправтрудлагерь сроком на три года. Приговор считать условным.

Скворцову-Степанову – приговорить к принудработам сроком на один год. Приговор считать условным».

Что происходило с участниками квартирных «сборищ» в ссылке – неизвестно. В Саратов вернулся лишь Скворцов. Где и когда умерли Гофман, Львов и Попов – сведений нет.

Скворцов и Щеглов получили всесоюзное признание и до конца жизни работали преподавателями в Саратовском художественном училище. Однако, по рассказам коллег, не только перестали дружить, но буквально избегали друг друга.

Произведения Александра Скворцова находятся в собрании СГХМ имени А.Н. Радищева.