Галина Тюнина: «Предощущение войны – это даже страшнее, чем сама война»

В рамках Третьего театрального фестиваля имени Олега Янковского саратовские зрители смогли увидеть известный спектакль «Война и мир. Начало романа» прославленного театра «Мастерская Петра Фоменко». Происходящее на сцене завораживало, казалось, играет каждый миллиметр сценического пространства, а ткань повествования плетется, как кружево. Действие было разбито на три акта. От сцены к сцене актриса Галина Тюнина превращалась из Анны Шерер в графиню Наталью Ростову, чтобы потом стать Марией Болконской. В свое время артистка удостоилась премии «Золотая маска» за эти роли. На следующий день мы поговорили с Галиной о том, что предчувствие войны страшнее, чем сама война, о мастерах, на которых она равнялась в своей жизни, и о том, что не совершить поступок – это тоже судьба, потому что ничто не исчезает бесследно.

– Галя, спасибо вам за вчерашний праздник. «Война и мир» – постановка 2001 года, а он не потерял своей остроты и свежести, смотрится на одном дыхании. Как вам удалось сохранить спектакль в первозданном виде?

– Мне трудно ответить одним словом. Мы его любим – это прежде всего, а любое дело нужно сохранять любовью. И, конечно, это Петр Наумович, спектакль сделан его тонкими руками. Сделан для артистов. Это значит, что артист, взрослея, не молодея, имеет возможность менять свою роль в соответствии с тем возрастом и опытом, который к нему приходит. И настоящие, живые спектакли дают для этого все возможности. Они не разрушаются, потому что сохраняются желанием жить. Таких спектаклей очень мало. Я думаю, что в ближайшие сто-двести лет таких спектаклей не будет. Они возникают в связи с тем, что есть такое явление, как Петр Фоменко. И, конечно, хочется, чтобы этот спектакль видели люди, чтобы он жил. Но при этом он меняется, меняется в связи с нами, артистами, которые его играют. Это закон жизни, но это тоже вносит в него живое ощущение, которое зритель считывает, когда его видит. Сегодня он отзывается так же, как отзывался десять лет назад. Может быть, какими-то другими гранями, может быть, обостряются какие-то вещи, которые мы сегодня воспринимаем острее, чем раньше. Тема войны, к сожалению, продолжает быть актуальной. Тема отцов, которые отправляют своих детей на войну. Несмотря на то, что сейчас XXI век и война с Наполеоном давно позади. Сегодня я ездила на кладбище к Валентине Александровне Ермаковой, и водитель такси рассказал, что на этом кладбище лежат гусары, погибшие в Бородинском сражении. И думаешь, боже мой, вот вчера мы играли спектакль, сегодня я еду к своему учителю и понимаю, что рядом лежат те люди, о которых мы вчера говорили. Как это все близко, рядом, смешано, и как трудно сказать, что современно, а что нет. Это по поводу как и что сохранять. Главное, во имя чего сохранять. И я очень рада, что этот спектакль жив.

– Когда смотришь спектакль, невольно сравниваешь свои ощущения с первыми впечатлениями после прочтения романа. Тогда, например, жена Андрея Болконского Лиза представлялась мелковатой и глуповатой, а сейчас ее слова о войне кажутся чуть ли не самыми мудрыми. Такой спектакль мог поставить только настоящий мастер.

– Для меня он сегодня есть. Он присутствует, он с нами. Это не пафосные слова, я действительно это ощущаю. Да, его нет физически рядом, но он есть. Когда идет спектакль, зрители его смотрят, я понимаю, что нет ничего более живого, чем это. Для меня некоторые люди, которые ушли, более живые, чем огромное количество людей, присутствующих в этой жизни, но не вызывающих это ощущение реального присутствия и контакта с ними. Петр Наумович был очень скромен в отношении своей жизни и невероятно погружен в свою работу. Он учил нас – и мы так обучены, так воспитаны – что единственный повод для дружбы, для любви в театре – это работа. Если есть работа, то есть любовь, есть бережное отношение друг к другу, есть что сохранять. И есть что терпеть, потому что любовь связана с терпением, с умением прощать, переждать, с умением понять друг друга. Любви без терпения не бывает. Люди могут терпеть только любя.

И мы приучены, что для артиста самое – главное каждый день в 11 утра приходить на репетицию, а вечером выходить на сцену. И, в общем, никогда от этого не отдыхать. У нас в театре не существует до сих пор выходного дня. Его нет и никогда не было. Правильно это или неправильно, я не знаю, но в любом случае нам не от чего отдыхать, мы к этому привыкли. Как можно отдыхать от жизни? Вот такие ощущения у меня остались от Фоменко, как у артистки, как у его ученицы. А какой он был режиссер, мы можем судить по тому, сколько он оставил после себя. У меня такое чувство, что он запустил некое колесо, которое работает и крутится. Это, наверно, не вечный двигатель, но это почти вечность. Это будет длиться очень долго помимо всего, что будет происходить с нами и с театром, но это запущенное сердце будет биться его усилиями.

Любовь у него была к русской литературе как выраженному русскому слову. Слово есть действие, словом можно многое изменить, донести. Мы слушаем друг друга – мы слышим друг друга. Поэтому русская литература, русский язык для него были первостепенны в театре. Безусловно, русскому театру он служил. Соответственно, это любовь к русскому человеку, который придет, услышит и воспримет.

Мы очень много ездили по заграницам одно время. Мы объездили всю Францию, были в Испании, Японии, Колумбии и других странах. И нигде Петр Наумович не был так счастлив, как тогда, когда спектакли попадали в города, где жили русские люди, способные воспринимать спектакль без титров, без каких-либо изменений, на том языке, на котором произведение было написано. Толстой, Островский, Чехов... Можно это назвать классическим репертуарным театром, я бы назвала это просто театром, потому что сложно сказать, что есть классика, а что нет. Главное, что это мысль, выраженная в слове. Если отсутствует то или другое, то это перестает быть театром.

Мы видим, что классика современна, когда читаем или смотрим «Войну и мир». Аж мурашки по коже пробегают, когда мы понимаем, что прошло двести лет, а ничего не изменилось. И не изменится. И через триста лет люди будут воевать и не понимать что и как, и жить в каком-то напряженном ощущении и желании мира, все время существовать в этом предощущении войны.

Предощущение войны, мне кажется, это даже страшнее, чем сама война, потому что еще теплится надежда, что все будет хорошо. Поэтому спектакль и называется «Война и мир. Начало романа». Как начало жизни, начало бедствий, каких-то трагических развязок судеб, но в то же время все-таки надежды, что, может быть, чего-то не произойдет и случится что-то прекрасное.

– Вы можете предположить, что когда-нибудь в «Мастерской Петра Фоменко» поставят продолжение романа?

– Не уверена, что это произойдет. Трудно возвращаться к прошлой жизни. Только если кому-то из нас, кто был в этом кругу, придет это в голову. Может быть, это нужно сделать с какими-то молодыми артистами, а кто-то из нас возьмет на себя роль инициатора, кто-то станет режиссером-педагогом, что-то в этом роде. Но пока в моей голове остается этот триптих из «Войны и мира»: пролог, война и эпилог.

– А вам бывает интересно представить, как бы сложилась судьба героев за пределами романа? Существует много произведений с такими художественными предположениями. Например, что бы случилось с тремя сестрами, если бы они уехали в Москву.

– Я понимаю, что это интересно многим писателям, драматургам, режиссерам. Что было бы, если бы это произошло. Но мне кажется, что для того же Чехова это невозможно, потому что для него мечта уехать в Москву сильнее, чем реальное осуществление этой мечты. Ведь именно устремление вопреки тем обстоятельствам, которые вокруг людей, важнее, чем если бы они туда приехали и там живут, и, грубо говоря, у них все хорошо. Это уже не чеховская история, это уже, может быть, наша история, потому что мы проще и не так тонко чувствуем. Мне кажется, Чехов пронзителен именно этими вещами, несбыточными в жизни. И не надо этого бояться. Если в жизни чего-то не случается, это тоже судьба. Устремление важнее, настроение...

– Опять-таки предощущение...

– Да, предощущение. У трех сестер способность выжить в условиях, которые, казалось бы, не предполагают этой возможности, для меня это сильнее, чем если бы они собрали свои чемоданы, сели в поезд и уехали. Они не могут уехать: друг от друга, от жизни, от этого дома, который в итоге их как бы отторгает. Это жизнь не во имя исполнения своих желаний, а жизнь во имя другого.

– Каково вам сейчас приехать в Саратов? Вы же давно здесь не были.

– Это и прекрасно, и сложно. Сложно потому, что уже многих нет, кого я здесь знаю. Образовались какие-то дыры в пространстве, которые нельзя закрыть. И время не лечит, оно все оставляет как было. Поэтому я не могу сказать, что я испытываю невероятную радость, возвращаясь сюда. Иногда у меня есть ощущение пустых комнат. Но есть в этом и момент счастья, и поклон этой сцене, где я когда-то начинала. Очень важно вернуться в ту точку, где состоялась твоя первая попытка полететь. Я чувствую огромную благодарность тем людям, которые были рядом со мной. Чувствую огромную дистанцию между той собой и сегодняшним днем. Я не знаю, когда я была лучше: тогда – с моим неумением, наивностью, но желанием этим заниматься – или сегодня, когда что-то уже стирается годами, наработками, опытом. Опыт не всегда делает нас лучше, иногда в этом смысле неопытность более пронзительна и чиста. Но и от опыта я не отказываюсь, конечно, и он при каких-то обстоятельствах дает нам что-то почувствовать больше и глубже. Это такие противоречия в жизни, когда хочется оставаться молодой и юной, но, с другой стороны, жизненные приобретения дорогого стоят, и наше старение, оно ценно. Поэтому возвращаться к себе прошлой мне бы тоже не хотелось. Но утрата все равно остается какой-то щемящей нотой.

– А вы хорошо помните себя ту, что училась в театральном училище?

– Я хорошо помню не себя, наверное. Я хорошо помню то, что было вокруг меня, тех людей, которые были рядом, те работы, которые мы вместе делали, безусловно, Александра Ивановича Дзекуна, который очень много здесь определял и в этом театре, на этой сцене, и для меня лично. Я рада, что попала в связку именно с тем временем, с теми артистами. В саратовском театре очень мощная база, есть корни, есть на что опереться.

– Вы учились на легендарном курсе Валентины Александровны Ермаковой. Поддерживаете ли вы отношения с однокурсниками?

– Да, мы поддерживаем отношения. Мы достаточно редко встречаемся, хотя живем рядом. У каждого из нас своя работа и своя жизнь, но где-то внутри мы чувствуем, что мы вышли из одной шинели, что мы все имеем отношение к Валентине Александровне. И всегда радостно, когда таких встречаешь: я у Ермаковой, и я у Ермаковой... Невероятная связь, опять же корни, корневая система. Есть корни – значит, есть дерево.

– Фестиваль носит имя Олега Янковского. Какие ваши любимые роли у Олега Ивановича? Какое у вас осталось ощущение от него?

– Он большой артист, мастер, человек, у которого можно учиться даже сейчас, когда его нет. Его работы живы, присутствует возможность «держать за руку». Он артист удивительной техники, удивительных каких-то вещей, которые он умел делать, и я думаю, что, возможно, сейчас никто и не умеет так, если никому не удалось перехватить из рук эту школу. Ему невероятно везло с режиссерами, потому что если посмотреть, с кем он работал, ты поймешь, какую школу жизни он прошел. Мне кажется, он невероятно умел и любил учиться, это видно. Только такой человек мог сохранить и скромность, и красоту лица, потому что это связано с каким-то внутренним движением. Его облик, образ до сих пор трогает людей, влюбленность в него – это не влюбленность в красивого мужчину, скорее, в редкость явления. Он никогда не был звездой, потому что звезда – это достаточно пошлое слово, ничего не определяющее. Явление – да. Редкое. Счастье, что он был.

Счастье, что он связан с этим городом, это возможность вокруг его имени собирать артистов, театры, каким-то образом людей связывать. Что еще может пожелать артист, который отдал жизнь профессии, – чтобы после него все не исчезало, а, наоборот, заставляло думать и говорить.

Олега Ивановича я знала очень мало, буквально два раза в жизни нам удалось пообщаться. Я помню его голос, невероятной красоты даже по телефону. Один раз мы встретились на Мосфильме и пытались договориться о какой-то совместной работе, которая потом не произошла. Но даже эти краткие мгновения я очень хорошо помню. И еще мне хотелось рассказать одну вещь. Как-то раз я пересматривала фильм «Крейцерова соната», я уже была взрослой артисткой. В очередной раз я была потрясена и не понимала, как он это делает. И дальше у меня появляется желание позвонить ему и сказать, что он абсолютно гениальный артист. Такое чисто человеческое желание сказать, что он для нас для всех значит, какое движение души он вызывает у других людей. Я этого, конечно, не сделала, потому что смутилась, подумала, зачем ему в очередной раз слушать какие-то высказывания в свой адрес. Ругаю себя сейчас за это, потому что думаю, любому артисту, даже тому, кто вроде бы не нуждается ни в какой похвале, все-таки важно знать и слышать, что где-то кому-то от его работ возвращается человеческое тепло и профессиональная необходимость в нем. Я этого не сделала, и я извиняюсь перед ним сейчас. Благодарность артисту никогда не бывает лишней или назойливой.

– То есть вы с Олегом Ивановичем могли стать партнерами на площадке. Всегда важно, кто будет рядом с тобой, и вы говорили об этом на пресс-конференции. В этом смысле вам, наверно, повезло с партнерами в фильме «Дневник его жены», где вы снимались вместе с Андреем Сергеевичем Смирновым и Евгением Мироновым.

– Да, эту работу я люблю и по ней, наверно, меряю все остальные предложения. Надо идти не на понижение, а на усложнение задачи, чтобы было интересней, по крайней мере так же интересно, как было в работе с Лешей Учителем. Поэтому я придираюсь. Может, я к себе тоже придираюсь и стараюсь быть требовательной. То же касается и Олега Янковского. Он не кинулся в режиссуру кино, хотя то предложение, о котором мы с ним говорили, это была попытка снять кино как режиссеру и сыграть в нем. И мне кажется, он очень мудро почувствовал и не стал этого делать, что тоже вызывает у меня невероятное уважение. Он не пускался во все тяжкие, был верен своей профессии. Там он искал совершенство, работал над собой, был терпелив и тонок, что напрочь отсутствует сегодня в молодых артистах, которые теряют эту грань требовательности к себе и понимание, что такое профессия. А Янковский мог двенадцать часов сидеть на площадке, ждать, когда тебя вызовут в кадр, держать на лице грим, приклеенные усы и при этом быть не капризным, он понимал, что в этом ожидании и есть твоя линия кино, а не в том, чтобы снимали лично тебя. И это был артист, который мог себе позволить все что угодно. Такие люди для меня определяют тот уровень, на котором хотелось бы оставаться.

– Как вы думаете, почему у молодых актеров такие проблемы с дисциплиной и самоорганизацией?

– У молодежи всегда проблемы. Молодежь эгоцентрична, она притягивает к себе жизнь, не из себя отдает. Это естественно, это возраст, это природа, это мощная физически молодая жизнь. Это со временем ты понимаешь, что не под себя нужно, а от себя, и иногда интерес к другому человеку важнее, чем интерес к самому себе. Тем более в нашей профессии, мы же все-таки живем другими жизнями и судьбами. Рядом должны быть учителя, люди, которые помогут определить твое направление. Надо сравнивать себя с такими людьми, как Янковский. Как говорила Раневская: если уже славы Чаплина и Шаляпина я не достигну, то о какой славе вообще может идти речь? Поэтому каждому молодому артисту я желаю найти учителя, не в смысле идеологии, идолопоклонничества, а в плане веры, что путь этого человека может быть каким-то светом в конце туннеля. Идти за ним, доверять. Наша профессия передается из рук в руки. Связывать поколения необходимо. Иерархия в театре нужна, без нее школы как таковой не существует. Мне кажется, что в театре, где все на равных, есть какая-то ошибка. У младших всегда должны быть старшие. Театр – это дом, семья.

– Как вы видите жизнь, которая происходит за пределами театра, в стране в целом?

– Ну, во-первых, театр – это не забаррикадированное пространство. Это просто точка, откуда лучше и больше видно. Вообще, если мы говорим об искусстве как о каком-то особенном деле, отождествляя себя со всем, что происходит в стране, то ему в этом плане несвойственно быть ни своевременным, ни чересчур активным, заботящимся о том, какая точка зрения или мнение у меня по тому или иному поводу. Мне кажется, искусство свободнее. Я не к тому, чтобы от жизни отходить, нет, надо быть с ней связанным. Но именно театр и дает возможность быть сегодня и связывать время между собой. Как я говорила, иду к Валентине Александровне, а там лежат гусары, а вчера я играла Толстого... Все вокруг друг друга держат за руки, а ты это все объемлешь и думаешь: как хорошо, что никто никуда не исчезает и ничто никуда не уходит. Все не зря.