Андрей Орловский. Прикосновение к поверхности

– Будешь писать о нем? – спрашивает меня, сверкнув искрой подозрительности в левом глазу и любопытства в правом, мой коллега по перу Андрей Сергеев. Он-то, счастливец, пришел с совершенно четкой целью – написать.

– Я не знаю, – совершенно искренне отвечаю я. Я попала на презентацию книги «Искренность» одесского поэта Андрея Орловского почти случайно. Прочла всего пару стихотворений и поняла – musthave.

– Мне кажется, он какой-то очередной хипстер, – качает головой Сергеев.

– Ты не прав, – говорю я. За рубежом считают, что это одно из уникальных свойств русских: говорить «Ты не прав» и не пояснять, почему.

В зале человек десять, может быть, пятнадцать. В тот же вечер в музее Федина представлял свою книгу Алексей Слаповский. Но я уже знала из интервью, что он будет говорить, потому и выбрала менее известного для Саратова автора.

Свет приглушен, табуретка. На нее садится молодой человек и без вступления начинает говорить про яблоко, которое есть у каждого, и от которого, совершая в течение жизни плохие поступки, каждый из нас откусывает куски, оставаясь в конце с огрызком в руках. Говорит о том, что литература – это своего рода сфера, в которую каждый писатель пытается попасть разными способами, и его книга «Искренность», над которой Орловский работал четыре года, это лишь попытка прикоснуться к поверхности этой сферы.

«Литература не та женщина, с которой получится быть альфонсом. Для того чтобы иметь возможность писать, за последний год я сменил около сорока разных работ. Я работал продавцом, звукорежиссером, репетитором, фотографом, дизайнером, подиумной моделью в магазине Zara, аниматором, журналистом, редактором, супервайзером, ведущим на детских праздниках в таком огромном ******** [убогом, страшном] костюме серого слона. Писал рефераты и дипломные работы, заполнял анкеты на получение загранпаспортов, разгружал товары на складах и супермаркетах. Однажды двенадцать часов подряд раздавал на улице на тридцатиградусном морозе листовки в ростовой кукле розовой косметички, рекламируя магазин косметики «Подружка». Сегодняшний день я провел на душном строительном складе в Одесской области, таская мешки со штукатуркой и строительными смесями...»

Орловский читает отрывок своего эссе из книги, но делает это так артистично, словно мысли эти только что пришли ему в голову. В какой-то момент встает со словами: «Не могу сидеть, чувствую себя ******** [человеком низких моральных принципов]» и продолжает читать уже стоя, перемежая прозу стихами. «Искренность» – это не то, о чем книга, это скорее методика, – поясняет он между делом. – Эта книга – внутренняя граница, которая должна быть проведена для того, чтобы за ней началось что-то совершенно другое».

Переход Орловского от цитирования на память к общению со зрителями отследить получается не всегда. Выделяются только стихи, которые он читает вдохновенно. По его мнению, стихи нужно читать, входя в то состояние, в котором писал их. И слушая автора, строчку за строчкой словно поживаешь чужую жизнь. Видишь, как раскрывается перед тобой грудная клетка живого человека, как бьется в ней сердце. В рамках тура Орловский почти ежедневно дает концерты, каждый раз в новом городе. И в определенный момент я осознаю, что каждый вечер он вот так «вскрывается» перед незнакомыми людьми. Это ужасает и завораживает. Искренность – не просто методика написания книги. Это способ жить. В перерывах он просто рассказывает то, что в голову приходит...

О сфере

– Мне всегда казалось, что литература русская – это некоторая сфера. И люди, которых мы читаем – любимые поэты, писатели – они как бы находятся уже внутри. Из современных поэтов я могу вспомнить трех, которые бесспорно уже находятся внутри. Это Вера Полозкова, Дмитрий Водейников и Леха Никонов.

О страхе

– Я очень сильно боялся, что получится сборник стихотворений. «Выступает Андрей Орловский! Поэт из Одессы-мамы! Со сборником стихотворений «Искренность». В первой части стихи о любви, во второй – о природе, в третьей – о семье, в четвертой – о друзьях». Такая совковая ***** [гадость] ужасная. Боялся пойти по стопам очень многих современных авторов, которые штампуют сборники стихов раз в полгода. Я это наблюдал. Мы варимся с моими друзьями во всем этом дерьме уже лет шесть или семь, все глубже и глубже погружаясь, пробивая одно за другим внутреннее дно. Я недавно столкнулся с мальчиком, который пишет два года, и у него вышло уже четыре сборника. Это просто замечательно.

О впечатлении

– Мы живем в тот век, когда в принципе человек на сцену может не выходить. Это, вообще говоря, никому не нужно. Есть интернет, и теоретически можно выкидывать туда все свое дерьмо и смотреть, как капают лайки. Чем больше лайков, тем лучше ты поэт, художник, писатель, музыкант... Мне кажется, что литератор выходит на сцену с единственной целью – задать некоторую линию, которая в слушателях продолжится. И тут есть несколько вариантов развития событий. Вариант первый – ты сделал все хорошо. Обычно это происходит так: стоит высокий барный стул, выходит мальчик в обтягивающих джинсах, садится, закидывает ногу на ногу, откидывает челку и начинает: «Твои губы были, как океаны...» Человек, который выйдет с такого литературного вечера, он покурит, и единственной мыслью в его голове будет: «Суши или пицца?». Мерцающая пустота и больше ничего. Второй вариант развития событий – то, что делают Степанцов, Орлуша, большие сорокалетние мужики с огромными животами. Они выходят и начинают рассказывать: «Я трахал ее на том заборе»... В зале сидят пятидесятилетние женщины, пьют вино, ставят себе галочки: «Была на литературном вечере». И любой человек, выходя с такого перформанса, он тоже будет курить, только у него будут трястись руки и единственной мыслью будет: «Нет, ***** [обсценное междометие], если это литература, то я туда больше никогда не пойду!». Единственно верный вариант, который я для себя вижу, – это оставить смешанное впечатление.

О городе

– Я недавно вывел для себя полностью универсальную классификацию городов. По трем критериям можно сразу определить, что за город перед тобой. Первый – имя. Имя города определяет пол, если это Волгоград, то это мужик, а если Одесса, то это девушка, аккуратная, тонкая, замечательная, в теннисных туфлях и в белом платье. Ах! И отсюда сразу следует характер. Ты представляешь Петербург и сразу видишь, какой он. Москва. Понимаешь сразу, что это проститутка старая. Второй критерий – была ли в городе война. Я впервые выехал с концертами за линию фронта и увидел, что в городах, в которых войны не было, сохранилась какая-то традиция странная дома украшать. А третье, это самое важное, – это вода. По характеру воды можно сразу определить душу города. В Одессе выходишь на побережье, смотришь – и понимаешь, что душа у города вот такая, но потом вспоминаешь, что это таки не море, а немного залив. Есть какая-то загогулина в ее душе. Приезжаешь в Петербург, смотришь на Неву и понимаешь, что душа у города серая, спокойная. Приезжаешь в Москву, смотришь в воду, видишь сома с четырьмя руками, все ясно. В Москве у меня никогда ничего не пишется, у меня там просто импотенция, я чувствую себя Твардовским. У меня есть такое упражнение для ума, каждому городу придумывать метафору. Москва для меня – это комната недавно умершего человека.

«За прикосновение к поверхности приходится расплачиваться. Здоровьем, нервами, кровью. Недавно я заметил, как память, точностью которой я всегда гордился, начинает меня подставлять. Как на концерте глохнет и, едва справляясь с внутренними жидкостями, снова заводится сердце. Но самое странное, что я уже не боюсь этого. Решение принято. Все что мне нужно – куда-то возвращаться».

Об Украине

– Единственное, что я хотел сказать – никому не верьте. Все СМИ ***** [нагло врут]. Все. Русские, украинские, газеты, блоги... ***** [нагло врут] абсолютно все в обеих странах. Единственные люди, которым можно верить по событиям на Украине, – это ваши родственники и друзья, которые действительно находятся на месте происшествий.

О писателях

– Мне очень нравится история о том, как Бродскому подарили в Париже трехтомник Гумилева, и он бегает по городу и пытается кому-то это говно пихнуть. Я всегда был в некотором роде согласен с Бродским, но потом понял, что Гумилев действительно апостол русской литературы. Мне всегда казалось странным, что в стране революция, льется кровь, а у него жирафы, Африка, пароходы, Ахматова в голове. Что угодно, кроме... А потом я прочитал стихотворение «Мои читатели» и понял, почему Гумилев апостол русской литературы. Там были строчки: «Я не оскорбляю их неврастенией, Не унижаю душевной теплотой... Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать, что надо».

Я всегда считал, что более отвратителен, чем Твардовский, только Симонов. Не потому, что они военные поэты, а потому, что Симонов не пережил со страной войну. Шкура он был сучья, потому что все его стихи написаны от себя. Он переживает трагедию. Не страна, не держава, не народ, в конце концов, а у него какие-то проблемы с окружающим миром.

Недавно открыл для себя Пушкина. Мы приехали в Крым, как раз в то время, когда он [Крым] уже начинал сомневаться в своей ориентации. Мы были на мысе Фиолент, там монастырь, над ним военная база и под ним военная база. (При нас там меняли флаг, сняли украинский, повесили русский. Перевернутым повесили. И потом прапорщик-азербайджанец орал: «Ви чего, дураки, перевесьте!»). Я понял, что Пушкина надо читать именно в тех местах, где он писал. Он в том монастыре останавливался всего на один день и написал стихотворение «К Чаадаеву». В стихах он полностью воссоздавал картину места, больше ни один поэт так не мог.

«Любое хорошее стихотворение по сути своей – айсберг. Нам видна только верхушка, десять процентов, которые торчат над водой: рифма, ритм, размер поэтический. Остальное скрыто от глаз. Эта часть подводная – самая важная в стихотворении».

После презентации

После презентации Орловский пригласил желающих остаться и пообщаться. Удивительно, но никто не ушел. И хотя во время выступления он вполне четко обрисовал свое отношение к журналистам и их вопросам, я все же задала ему несколько.

– Кто у вас в рюкзаке (во время выступления Орловский пояснил, что, выходя на сцену, словно ощущает за спиной рюкзак, в котором лежат книги любимых писателей. – Прим. авт.)?

– У меня в рюкзаке классные ребята. Из прозаиков на верхней полке стоит Газданов. Я чувствую, как сильно он пропитал что-то во мне. Зарубежные критики двадцатого века называли двух авторов – естественно, не Довлатова какого-нибудь вшивого, а Набокова и Газданова. На одной линии. Набоков уезжал за границу сыном министра и жил ******* [очень хорошо], а когда у него кончились деньги, он написал «Лолиту» и опять жил ******* [очень хорошо]. Газданов сбежал из России рядовым в составе белой армии, 23 года работал в Париже ночным таксистом, и у него настолько же глубокое видение мира, как у Набокова, очень глубокий психологизм. Только герои книг – не литературные манерные психопаты-интеллектуалы, а простые люди. Из зарубежных – Луи-Фердинанд Селин, Генри Миллер и Экзюпери, но не наркоманская его ***** [непонятная ерунда], а «Военный летчик». Это книга настоящего мужчины. Бунин – это мой герой. Он самый жестокий, наверное, русский писатель. Достоевский нервно курит в сторонке. «Темные аллеи» – тридцать коротких рассказов, в каждом из которых Бунин убивает любовь. И убивает так изощренно, так вычурно, с такой злостью. Из поэтов – Мандельштам, Бродский и Вознесенский.

– Ни одного женского имени?

– Женщины не пишут стихи, они рефлексируют. У Цветаевой есть одно стихотворение, вся женская поэзия сводится к этому: «Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я – поэт...» Когда человек просто садится и начинает ссать перед зрителем. Нет, я всегда видел в женской лирике слишком много рефлексии.

– Вы выступаете каждый день в новом городе. Откуда берутся силы?

– Есть цель. Мы живем в абсолютно разрозненном поколении, а поэзия выполняет самую главную функцию – коммуникативную. Меня слушают 45-летние сантехники в Белгороде-Днестровском и 15-летние девочки в Вологде. И в тот момент, когда я читаю им одни и те же вещи о любви и свободе, они чувствуют одно и то же, становятся ближе.

– Расскажите нам об Одессе.

– Сейчас, на волне революционного движения в Одессе, вообще в Украине, повылазила вся мразь. Как в семнадцатом году. То же самое. Кучка сброда, которая пробралась в Киев и вызывает реакцию, которая как зараза расползается по стране. И сейчас все ***** [люди низких моральных принципов], которые только существуют в Украине, все вышли на улицу. Независимо от их политических убеждений. Я всегда считал, что не может человек высокой культуры стоять на горящих шинах по пояс в говне с коктейлем Молотова в руках. Я не вижу ни с одной стороны какую-то истинную национальную идею.

– И как же выжить в этом?

– Я не знаю. Запритесь дома. Если вы все уйдете, дебилы, с баррикад, может, что-то и будет. Крым – ничего страшного. Возможно, это даже к лучшему, хотя от этого теряет география страны. Но потеря Донецка – это тождественно смерти. Донбасс – это 80 процентов финансирования украинского бюджета. Я был в Донецке 1 мая, видел областную администрацию, обтянутую шинами и колючей проволокой, людей в масках и с битами. А потом приехала непобедимая украинская армия в лице БТРа. Он постоял пару часов, отъехал, и на его месте осталась куча бензина. Это смешно. И невыносимо.

P.S. Осенью Орловский обещал вернуться в Саратов и «раскачать» город. Прочитать лекции по литературе. Ему в Саратове понравилось, и на следующий день на своей странице ВКонтакте он опубликовал строчку: «Мне хочется хранить мгновения воды...», написанную в Саратове на берегу Волги. Еще не стихотворение, а только легчайшее дуновение вдохновения. Может быть, осенью появится еще одна строчка. А пока Андрей Орловский продолжает жить в поездах, колесить по городам и читать стихи. Ему 22 года. Он вышел в поход сражаться во имя прекрасной дамы – Литературы.

P.P.S. Кстати, через несколько дней после презентации «Искренности» мой коллега по перу и поэт Андрей Сергеев объявил о своем первом сольном поэтическом вечере. Хочется думать, что и общение с Орловским стало одним из толчков к принятию этого решения. Приходите.