«…И не поймешь, кто в этом виноват»
Свобода, яйца, хороший коньяк и Лоренс Стерн. Так получилось, что московский съемочный период нашего нового документального фильма совпал с репетициями актеров театра АТХ в Москве. Мы созвонились, напросились, включили камеру… и так и не смогли ее выключить. Не вполне понимая, что из этого вытанцуется, но четко ощущая некую потребность фиксировать момент, мы преследовали артистов в Москве и Саратове, наблюдали за ними, множили гигабайты материала. Этот текст – некое растянутое в пространстве и времени интервью руководителя Академии театральных художеств Ивана Ивановича Верховых и бесконечная рефлексия на тему «недостижимости блескующего идеала».
– В нашем первом спектакле «Эмигранты» играли два актера – Антон Кузнецов и Сергей Ганин. Происходило все в мрачном подвальном помещении, висела какая-то лампочка. Неореализм такой. И все вроде бы хорошо, и зрители тепло принимали, но я чувствовал, что-то не так. Сидел как-то на кухне, у меня была бутылка коньяка, и где-то на половине этой бутылки я вдруг придумал, как все должно происходить, тут же появились другие персонажи, я не успевал зарисовывать мизансцены… В результате получилась психологическая буффонада. Но я ни в коем случае не призываю так работать. Думаю, это было стечение обстоятельств. Наверно, коньяк был хороший.
Разговор с Иван Иванычем происходит недалеко от Театра Петра Фоменко. Вокруг стоит адский гул – строится развязка для подъезда к Москва-сити. За несколько дней до этого состоялся московский прогон спектакля, который позже, в несколько измененном, доработанном состоянии, увидят саратовские зрители. Место действия – МГМУ имени Сеченова на Фрунзенской. Маленький зал, еще более микроскопическая сцена с открывающейся решеткой в качестве занавеса, плохое освещение, но АТХ не привыкать заставлять неудобное пространство играть вместе с актерами. Каждый элемент интерьера, дверь, вешалка и закоулок задействованы в постановке. Цель мероприятия – проверить, понятен ли театральный язык, на котором разговаривали саратовские артисты 15 лет назад, сегодняшней публике, той, что выросла вне АТХ. «Ну что, провалимся?» – спрашивает Иван Иваныч, глядя в глаза.
– Сейчас молодежь очень продвинутая, но самая большая проблема в начитанности. В АТХ мы открывали неизвестную литературу, того же Владимира Казакова невозможно воспринимать, если ты не знаешь Тредиаковского, Пушкина, «Историю государства российского», в конце концов. Литература первична? Да. Конечно. Нас иногда называли литературным театром. Может быть, это обидно, но мы действительно искали авторов со своим почерком, своим литературным языком. Я никогда не пытался править текст, даже если что-то не нравилось, мешало действию. Были авторы, что называется, несценичные. Вот Петр Наумович Фоменко даже в «Трех сестрах» делал поправки, что-то вычеркивал, переставлял слова. После Саратова мне казалось это кощунственным. Но он боролся с литературщиной.
Разговоры незаметно перетекают в репетицию, репетиция – в посиделки. Юбилейное «попурри» – это не попытка воскрешения из мертвых, но возможность осмыслить, охватить все эти годы существования вопреки, рассказать о себе сегодняшних. Режиссер Верховых никогда не проводил грань между жизнью и спектаклями.
– Я старался выстраивать повседневность по законам автора, которого мы ставили. Если это был Казаков, нужна была определенная стерильность, Попов… это был опасный период в нашей жизни, потому что там все время пьянствовали русские интеллигенты. Так и получался спектакль.
И вот Саратов. Сцена СГУ. 21 ноября 2013 года. Через несколько часов начнется спектакль. Пластичное повествование, свеженостальгирующий зал, свежепрорвавшиеся ливнем аплодисменты, свежекупленные букеты. Слова, работа над ошибками, второй день и снова поезд дальнего следования Попов-Козлов-Казаков-Лорка-Хармс. И тонны интервью, отзывов, инстаграмов и прочих гаджетоудобоваримых опций. Позже можно подняться на несколько этажей вверх и выдохнуть.
– Бессонные ночи, паника жуткая – что-то надо переделать, исправить, вымарать. У нас не было даже прогона перед первым спектаклем. Сам спектакль и был прогоном, и он был больше двух часов, я мучительно думал, что нужно сократить, понимал, что сокращать нечего… У режиссера обязательно должно быть чутье, нужно, чтобы всегда немного не хватало, театр этим и отличается от любви. Один из самых показательных в этом плане спектаклей «Правда, мы будем всегда?». Спектакль шел так, что зритель думал: вот, сейчас что-то начнется, – а оно раз уже и кончилось. Как наша жизнь.
– В целом вы довольны? Конечно, насколько художник вообще может быть доволен своей работой…
– После первого спектакля я был в ужасе. Зрители, конечно, очень помогли своей реакцией и волнами любви, которые от них исходили. Мы все были напуганы, зашуганы, носились в панике, были технические накладки. Ко второму дню мы немножко успокоились, потому что вроде никто из зала не уходил, никто не кидался яйцами и помидорами, наоборот, все встали и аплодировали. А спектакль существует в определенном времени. Хармс, например, был поставлен в 1990 году, то есть 23 года назад. К тому же мы уже немолоды, мягко говоря.
– Но если брать того же Хармса, то выяснилось, что звучит он очень даже современно. Что это значит: вам удалось создать спектакль вне времени или мы сейчас живем во время Хармса?
– Мы все спектакли старались делать не злободневными, а на все времена, поднимали глубинные, вечные вопросы. Но и время сейчас другое. Хармс звучит уже не как абсурдист, а как реалист. В жизни даже страшнее вещи происходят. Когда мы его только поставили, зрители съезжали с катушек, у них заклинивало мозги, потому что они ничего не понимали. Драки были. Нам кричали: уходите со сцены! Мы играли спектакль в московском Доме кино незадолго до путча. Москва была накалена, и зал раскололся надвое. Нашлись наши ярые защитники и их противники. Нам пришлось закончить представление, там уже месиво было, им было явно не до нас. Люди выясняли свои политические пристрастия. Потом некоторые приходили и извинялись. На самом деле они и правда не понимали, про что это. Ко мне подходили разъяренные зрители и говорили: объясните, что это было? Я уклончиво отвечал: читайте автора, знакомьтесь с творчеством ОБЭРИУтов. А сейчас, когда все это стало реальностью… Вот у нас в спектакле яйца отрывают, а сейчас видите, прибивают.
Частый, но неизбежный вопрос: могло ли это произойти сейчас? Однако ответ не столь очевиден. Да, для актеров АТХ подобное существование было бескорыстным служением. Труппа собиралась в течение девяти лет.
– У меня что-то начало складываться, а тут еще Михаил Сергеевич Горбачев сказал: да делайте что хотите, ребята. Как, все можно?! Мы не верили на самом деле. У нас был директор по фамилии Ляпунов, опытный человек. Он считал, что все может плохо кончиться, и даже организовал нам выступление в КГБ. Мы там играли некоторые сцены. Я, правда, вырезал сцену, где арестовывают Пронина и Мазер, но что-то мы изобразили. Полный зал людей в форме, гробовое было молчание, в конце вежливо похлопали. Но ничего с нами не сделали и с директором тоже. Он сказал: ну вот видите, ничего страшного.
– Сейчас необычайно актуальной стала ностальгия по 90-м; все резко забыли, что жили тогда плохо, а вспоминают только время свободы. Вас эта ностальгия коснулась?
– Для каждого человека молодость – это прекрасное время. Но если говорить объективно… Ведь для кого-то это был крах, крушение, ломка ценностей, и это было ужасно для взрослых людей, которые потеряли работу. Но мы-то всю жизнь занимались театром и больше ничем. Я с 79-го года занимался с театральными студиями и помню, что тогда выгоняли за такие невинные вещи, как чтение стихов Евтушенко, Пастернака, Вознесенского, а не дай бог еще Мандельштама! Нас же заставляли делать какие-то концерты к памятным датам, мы могли читать стихи про Ленина, но если вдруг Пастернак, все, вон отсюда! А уж о том, чтобы ставить вещи, которые ты действительно хочешь, того же Хармса, которого я читал тогда в самиздатовском варианте, даже речи не шло. Так что перестроечному времени мы, конечно, благодарны, это было время надежд, думали, что-то может к лучшему измениться в этой стране. Но как написано в исторических сценах Казакова, еще цари говорили: нет, рано думать о свободе российской бедной стороне! Так что еще рано.
– На что же надеяться сейчас?
– Надеяться на то, что жизнь прекрасна. Прекрасна тем, что она есть.
Иван Иваныч обожает и не оставляет надежды поставить «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна. По его мнению, Стерн – это писатель, из которого выросла вся русская литература, и Толстой в этом признавался, и Пушкин. Настоящая свобода.
– Лишь много-много веков спустя появился «Улисс» Джойса, а Стерн мог еще тогда так писать, перепрыгивать с одного на другое, через ассоциации уводить в совершенно другую степь, потом возвращаться. Такой вроде бы запутанный роман, а на самом деле сюжет прост: жена рожает, ей очень плохо, она может умереть, а муж с братом философствуют. В последнее время меня тянет в английскую литературу. Я бы с удовольствием современных русских авторов ставил, но пока что-то никого не видно. Поначалу понравился Захар Прилепин мужским своим началом, но потом мне стало очень скучно. То же самое с Гришковцом произошло. Были какие-то надежды, что это вырастет во что-то мощное, сильное, но последовали повторы, повторы… Нету автора, которого захотелось бы играть через 25 лет. Сигизмунд Кржижановский мне давно нравится, но никак не могу подобрать к нему ключ. Все-таки это литература, там почти нет драматургии, действия, это какой-то поток сознания, фантазий, воображения, сложность философских текстов, в которых надо копаться. Хотя язык изумительный, человек очень остроумный.
А может, нужно просто начинать делать. Так часто случалось, что форма спектакля не сразу находилась. Это было блуждание в потемках, и вот премьера уже назначена, и уже паника, а начала так и нет, да и финала. И озарение приходило за неделю или вообще в день премьеры. Так было со сказкой Козлова: мне буквально накануне приснилось, что я должен мыть актерам ноги и таким образом их представлять. Потом кто-то сравнивал актеров с апостолами.
«Апостолы» прибывают на первый путь без опозданий. Когда чего-то по логике вещей не должно быть, а вдруг оно есть, начинаешь по-особому ценить каждую минуту, проведенную вместе. 24 ноября, в день трехсотлетнего юбилея Лоренса Стерна, артисты АТХ отыгрывают свой прощальный вечер в клубе On Air. Они выводят на сцену замечательных ребят, приемных детей актрисы Евгении Калининской. Дети смущаются, играют на трубе, а актеры читают стихи из спектакля «Шоу-коллапш».
Стихотворение «Как липы золотые хороши…» советского андеграундного поэта Владимира Ковенацкого как нельзя лучше выражает самоироничную интонацию непреходящей тоски по себе прежнему. Тоски такой силы, что кажется, еще чуть-чуть – и мы услышим стук металлических шариков по мраморному полу. И вроде ничего не изменилось: по-прежнему фрякает Ракукин, Ежик и Медвежонок ведут экзистенциальные беседы, а стрелки часов в полночь неумолимо указывают на бога. Но «молодые алкаши» своим присутствием уважительно напоминают: ты уже для них папаша.
