Александр Терехов: «Мы собирались соперничать с Библией, а пришлось соперничать с Макдоналдсами»

На прошедшем Х юбилейном фестивале «Саратовские страдания» одним из членов жюри стал писатель Александр Терехов, лауреат второй премии «Большая книга» за роман «Каменный мост» и премии «Национальный бестселлер» за роман «Немцы». По обеим книгам в скором времени планируется снять мини-сериалы. В своем интервью ИА «Свободные новости» он рассказал, почему российские чиновники и политики не должны читать книг.

– Вы как-то сказали: «Я искренне надеюсь, что времена, когда политики читали прозу и придавали ей большое значение, уже не вернутся». Почему?

– Там убрали фразу, следующая фраза была такая: «Последний акт трагедии «История идет туда, куда указывает русская литература» закончился чаепитиями Солженицына и Путина». Которые были, но ни к чему не привели. Октябрьскую революцию совершили читатели русской литературы. Потому что если психически нормальный человек прочитает подряд десять томов Чехова, что он сделает утром? Встанет, попьет чайку, возьмет канистру бензина, аккуратненько так разольет и гори оно все огнем. Ну невозможно дальше так жить! Никого не жалко, пусть все сдохнут, лишь бы кончилось это состояние тягомотины! Проблема в том, что Чехов был чахоточный. Если бы он был здоровяк и бизнесмен, русская история пошла бы совсем по другому пути. У нас две главные беды, что у Пушкина жена была некорректна в поведении и что у Чехова была чахотка. Если бы было по-другому, то и русская история пошла бы по иному пути.

Я вообще думаю, что образ России формируется по литературе, а не по реальным каким-то вещам.

– Вы видите себя в эмиграции?

– Нет, конечно. Главное мое отягощение и беда – это язык. Для меня в прозе на первом месте – это язык. Я прекрасно понимаю, что без языка, без среды, что я буду? В Мюнхене жить и писать презрительные заметки о том, как копошатся людишки в Саратове? Эта позиция ущербна. И потом, очень трудно решать за детей. Все-таки не хочется, чтобы из них росли второстепенные поляки и чехи.

– И все же почему чиновники и политики не должны читать?

– Сейчас литература становится тем, чем была раньше и опять становится опера. Есть люди, любящие оперу. Их человек пятьсот-семьсот. Они общаются, у них есть свои конкурсы, есть ценители. Но когда молодежь будет думать, как жить дальше, они не пойдут в оперу спрашивать «Скажите, как нам жить дальше?» Это движение к писателям совершается по инерции. На самом деле лучше идти к комикам «Камеди клаб» или интернет-гуру – Стивену Джобсу, Марку Цукербергу. Они сейчас главные писатели.

Период прозы был немножко искусственно советской властью подзатянут. Как только с Запада пошло кино, проза сразу же пошла вниз. Чехов правильно писал в своем дневнике, что молодежь уходит из литературы в бизнес, в банки. Он и сам пошел писать пьесы, потому что понимал, что надо в шоу-бизнес идти. Но советская власть все это заморозила.

– Тем не менее, в век твиттера и стасорокасимвольных сообщений вы взялись писать по-настоящему крупную форму.

– Я тупиковая ветвь. Вместе со мной все это, к счастью, уйдет. Я просто не могу по-другому. С другой стороны, ну для чего писать? Чтобы выступать в Саратове в клубе «Черчилль» перед восемью людьми, ничего обо мне не знавшими за секунду до того, как меня увидели? Но заставляешь себя по инерции.

Я всегда говорил, что мы собирались соперничать с Библией, а пришлось соперничать с Макдоналдсами. К этому никто не был готов. Все эти стоны о том, что «нас не читают» и «надо, чтобы правительство поддержало», «чтобы дали гранты» – все это полное барахло. Это напоминает собрание извозчиков после того, как в городе пустили трамвай. «Да вы что! Какой трамвай. Лошадка – она же живая, это общение, эмоция. А трамвай он не выживет, нет. Все к нам вернутся».

– После последних выборов Алексей Навальный заявил, что родилось новое оппозиционное движение в России. Как вы считаете, каковы его перспективы?

– Я считаю, что если руками вашего земляка ведется игра ради попытки создать двухпартийную систему, когда одна из партий будет оппозиционной во главе с Навальным, а вторая – обломки «Единой России», это все равно будет лучше, чем то, что было до этого.

Я много времени провожу в Белгородской области в городе Валуйки, у родителей там дом. Для маленького провинциального города фамилия Навальный ничего не значит. Там просто никто об этом ничего не знает.

Огромное количество людей живет людоедством, пожирая своих ближних. Беря взятки, воруя, обманывая. Можно придумать фантастический вариант, как, например, делали в сталинские времена. Взять 10 тысяч несчастных лейтенантов ГИБДД из провинции, которые несчастные, потому что в провинции половина – бандиты, а половина – начальство (не у кого воровать), привезти такого лейтенанта в Москву и сказать: «Будешь начальником УВД, получать три тысячи долларов и вот квартира трехкомнатная служебная. Но если ты будешь воровать, то мы тебя уволим и все это отнимем». Первые две недели он будет землю зубами грызть за честность и закон. А потом появится человек, который придет и скажет: «Василий Кузьмич, ты такой хороший человек, мы тебя так уважаем, возьми 50 тысяч долларов. Просто возьми, ничего не надо делать». Потом зам принесет ему еще десятку. И пойдет-поедет.

Или вот заболеет человек, попадет в больницу, положат его в коридоре, и ничего не происходит. И все по закону. Можно написать письмо в горздрав. Ответят, что у них модернизация системы здравоохранения, все идет своим чередом и не все сразу. Либо можно пойти к врачу, дать ему 100 долларов, и все начнет работать моментально. Любой человек сделает второе. Часто трагедия в России даже не в том, что всюду надо давать, а в том, что не знают, кому надо давать.

В условиях рынка русский народ рухнул в такую беспросветную подлость. Как только случается малейшее несчастье – все это обнажается ужасным образом. Бесчеловечность и жестокость по отношению друг к другу просто невероятные. Как с этим бороться, я не представляю. Это – отсутствие человеческого сочувствия и милосердия – для меня даже страшнее, чем отсутствие культуры.

– Сейчас с особенной силой всколыхнулась националистическая тематика, которая продвигается в основном среди молодежи.

– Я большой скептик в отношении национализма. Все, что происходит в России, это, как правило, искусственные продукты, которые кем-то создаются для того, чтобы кого-то запугать. Я поглядел на Русский марш. Ну что там: три-пять тысяч человек самого непотребного вида. Мне кажется, национализм – это больше карта в игре. Сказать, что что-то звериное есть в народе, способное собраться вокруг национальной идеи, – я в это слабо верю.

Другое дело, что можно искусственно это воспитать, если долго доводить до последнего каления. Это с большей вероятностью выльется в борьбу с правительством, в каких-нибудь приморских партизан, чем в борьбу с «черными». Все понимают, что беда не в кавказцах или вьетнамцах. Беда в неспособности власти услышать естественные потребности людей.

– Как вы относитесь к инициативе законодательно закрепить модель семьи?

– Это отдельное безумие людей, полностью обреченный на провал проект. Учитывая, в каком состоянии у нас находятся новорожденные дети в детских домах и все остальное, не нам придумывать какие-то модели семьи. Если, конечно, у нас не будет президента по фамилии Кадыров. Тогда будет все по-другому.

– Для вас главный герой романа «Немцы» – это герой или антигерой?

– Писательство – это такая крайняя степень безделья, когда абсолютно нечем заняться. В этой ситуации ты пишешь не тогда, когда ты в каком-то бизнесе существуешь и есть маркетинг-план, здесь герой, здесь антигерой, здесь кульминация. Ты пишешь историю, которая тебя поглощает. Попало какое-то зерно, дерево в тебе растет, корнями тебя путает, и ты не можешь от него избавиться, пока не вырвешь. При таком подходе я мало задумываюсь о том, как я расставляю историю. Я просто достигаю максимальной честности. А что там хорошее, что плохое – об этом я не думаю. Мне главное, чтобы я от первой строчки до последней был интересным и имел смысл. В ту пору, когда все пишут бесплатно и безнадежно, как почти все современные русские прозаики, надо писать, имея очень бескорыстные и глубокие цели. Этим я и пытаюсь заниматься, к сожалению. Я не писатель, я человек пишущий.

– Тем не менее вы презентовали книгу в Саратове.

– Местные писатели, которые еще и занимаются коммерцией, просто попросили меня прийти в клуб. Я за свою жизнь два раза выступал перед читателями. Один раз в Перми, второй раз в Ливерпуле. В Ливерпуле все было как в лучших советских традициях. У меня же и здесь читателей не слишком много, а в Ливерпуле так и вообще «полно». За пять минут до выступления в магазине Waterstone пролетающая мимо чайка полностью уделала мой бирюзовый свитер, от и до. Так искренне мой сын не смеялся никогда. Мы пришли, там сидело семь несчастных студентов, друзья менеджера магазина. Но они просто поступили, поставили на стол бутылку вина. Ну, «русский писатель, сейчас и поговорим».

Идеальная была встреча, когда я подписывал на выставке свои книжки, будучи еще молодым, мне было 25. Я сижу, подписываю, такой гордый и счастливый. И мне кажется, что так будет всегда, а дальше еще сильней и сильней. И одна женщина стоит, смотрит на меня и говорит: «Я вам предрекаю большое будущее». «А вы читали прозу или журналистику?» – «Да я ничего не читала. По тебе и так видно». Я подумал, что вот это была идеальная моя читательница.

Дочь у меня поступила на филологический факультет, к несчастью. Я всегда ее представляю и говорю – это будущая официантка со знанием испанского, каталонского и французского языков. Потому что филология и проза – это хорошее занятие для людей с наследством.

– Вы считаете, что литература – это «графская забава»?

– Сейчас опять стала. Я читал мемуары разных людей и понял, что ситуация сейчас напоминает Серебряный век. Когда люди радовались тиражам в три тысячи экземпляров, и все мечтали найти какого-нибудь спонсора или богатую бабу-купчиху, которая даст денег на журнал. Был такой немец по фамилии Фидлер, сорок лет ходил за русскими писателями, записывал их каждое слово. Он оставил такие мемуары, просто фантастика. Читаешь его – ничего не изменилось. Тираж три тысячи, зависть, злость, абсолютное отсутствие понятия о масштабах. «Вот Чехов. Чехов мелкий романист. Куда ему до Лейкина». Очень забавно читать. Англичанин Чандлер писал, что писатели, не достигшие успеха, а таких большинство, становятся похожими на зверя в зверинце – нечесаные, жалкие и всем видны их потуги. Дал ему бананчик, и он запрыгал – это про всех нас.

«Что такое писатель? Это забытые дети, нелюбимая жена и тщеславие, тщеславие...»

– Как прошел переход из журналистской деятельности в писательскую?

– У меня не было этого, потому что я начинал заниматься именно писательством. Я с 17 лет писал прозу, и работа в «Огоньке» для меня была вынужденной. Я мучился. Когда писал журналистские тексты, то старался писать так, чтобы они были бессмертные. А потом настали 90-е, и надо было зарабатывать деньги. Бизнесом я занимался неуспешно, и когда сейчас начинаю стонать жене, что у нас мало денег, она мне говорит: «Вспомни, как ты выл». Поэтому более ранимый для меня переход был из коммерции обратно в прозу.

Другое дело, что я не смог изначально понять, что писательство мне ничего не даст. Я ведь планировал заниматься этим, чтобы завоевать бессмертие. Потому что ничего в русской жизни не гарантировало бессмертие, кроме писания прозы и стихов. А дальше ты умираешь, а девушки пишут сочинения на тему «роль любви в творчестве...», улица называется твоим именем, пионеры возлагают тюльпанчики.

– Когда вы решили стать бессмертным, кто был для вас примером?

– Конечно, Пушкин. Любой русский мальчик хотел быть либо Лениным, либо Пушкиным. Некоторые космонавтами. Толстой был отвратительный, с бородой этой, в посконной своей одежде. Ходил на конюшню щупать девок.

– Пушкин тоже не был святой.

– Не был. Но была в нем какая-то чистота и ясность. Просто он не дожил до старости. Счастье в том, что он не написал мемуаров. Когда человек пишет мемуары, он становится такого же роста, как и мы с вами.

– От вас мемуаров можно не ждать?

– У меня жизнь не интересная и скучная. На грани аутизма. Приезд в Саратов – это огромнейшее испытание нервов, потому что я тяжело переживаю всякие публичные мучения.

– Как же вы согласились приехать на «Саратовские страдания»?

– Меня пригласили провести мастер-класс и лекцию почитать. Я сказал, что это из области фантастики, потому что читателей нет, но я могу приехать в качестве члена жюри и посмотреть фильмы. Так я здесь и оказался.

Я никогда не смотрел подряд 17 фильмов и не думал, что это так тяжело. У человека, который занимается прозой, есть большой навык сидения. Но здесь через каждые 20 минут я пытался лечь набок, сесть на пол, постоять. Идет поток фильмов, и в какое-то время они все сливаются в один. Понимаешь, что корова из одного фильма перешла в другой. Здесь был рыбный завод и там рыбный завод. Если честно, большое впечатление произвели люди, занимающиеся фестивалем. У меня дочь смотрит круглыми глазами на это. Я говорю ей: «Ася, такие же люди есть и в Москве, просто здесь они сконцентрированы в одном месте». А потом мы на улицу вечером вышли, и тут кавказцы группами гуляют. Я говорю: «Нет, Ася, этот город не такой». А там – оазис тепла. Лица светлые, вопросы задают хорошие. Это было для меня очень интересно. Может, я какой-нибудь рассказ напишу на эту тему.

– Над чем вы работаете сейчас?

– Сейчас у меня купили права на экранизацию двух романов – «Каменный мост» и «Немцы», будут снимать сериалы. А я сам пишу сценарий. Не думал, что это будет так сложно, прежде всего, нравственно. Потому что сценарий надо часто менять, переписывать. А когда этим занимается прозаик… У меня все сложилось, он любит ее, она – его... А потом говорят: нет, пусть это будет не он, а ослик, а она будет террористкой. Я могу написать второй вариант. Но в той истории они на меня смотрят и словно спрашивают: «Как же так? Мы же живые». У меня просто кровь хлыщет, когда я второй, третий, четвертый вариант делаю. Просто рука не поднимается. Видимо, надо как-то холодно и отстраненно к этому относиться, но как опыт для меня это очень интересно. Это будет история про любовь Николая II и балерины Матильды Кшесинской, в современной интерпретации со всякими прибамбасами.