Почему режиссеру Райту не следует бросаться под поезд

Оценить
Классика перестала быть этически-коммуникативным феноменом, важнейшие составные части его практически безвозвратно утеряны

Сидел в полупустом зале между парой, заготовившей ведерко попкорна под пиво, – это справа, и слева – юной леди, которая в разгар любовной сцены Карениной и Вронского, проистекающей на фоне пасторальной русской природы, громко и отчетливо сообщила своему молодому человеку: «Меня сейчас стошнит».

«Широкий экран» у британской экранизации неизбежно окажется провальным. Нуждается в дополнительных доказательствах мысль о неспособности инобытного взгляда понять и адекватно воспроизвести природу русского отчаянья, толкающую одних в любовь, других на поле брани, третьих в пьянство или в обустройство народного быта. Из 24-х экранизаций «Анны Карениной» только семь отечественных лент (включая немое кино) – неустойчивый интерес, тенденция.

Каждый отдельный случай нуждается в разборе режиссерской концепции. Фильм Райта вызвал противоречивую критику. Отличаясь уникальной глубиной кадра, развитием киноцитат (пластика постоянного, танцующего движения отсылает, например, к «Балу» Этторе Сколы), семиотикой жеста, символизмом деталей и нарочитой, до гротеска, театральностью, новая работа тем не менее концептуально все же укладывается в логику постижения Толстым человека.

Дискуссия, которую развернули Дмитрий Быков и Антон Долин вокруг фильма «Анна Каренина» Джо Райта по сценарию Тома Стоппарда, оказалась куда шире проблемы восприятия современного киноязыка, использующегося для экранизации русской литературной классики и определяющего допустимый набор выразительных средств. Оба автора, и Быков (прямо), и Долин (косвенно), задали чрезвычайно широкую рамку диалога: каким было русское общество и что оно есть сегодня, поместив собственные реакции на фильм в сложнейшую и противоречивую систему координат.

Здесь возник оправданный повод еще раз обратиться к причинам сужения экологической ниши, занятой классикой вообще, и попытаться объяснить трансформацию традиции некогда деликатного отношения (исключая известное использование сюжетных конструкций «по мотивам произведений») экранизаторов к текстам, составляющим золотой фонд мировой культуры.

Распечатав дискуссию достойнейших из авторов, сделал несколько пометок на полях, оформив их в беглые тезисы; возможно, кому-то они покажутся заслуживающими внимания.

Тезис первый. О новой русской ментальности. Русская классика, принося наслаждение словом, всегда требовала взамен затратной внутренней работы. Рефлексии, преодоления временной дискретности, безоговорочного понимания языка произведения. Постулаты теперешних господствующих настроений такие напряжения отвергают. Широкая публика алчет не катарсиса, густо замешанного на всей вековой природе русской жизни, а простых и сугубо положительных эмоций. Она старательно избегает саморазорительных мыслей. Обозначилась довольно широкая запретная зона.

Тезис второй. О конъюнктурекинорынка. Классика литературы отлично освоена кинематографом. Однако современный «широкий экран», точно выполняя указания теории маркетинга, потребовал адаптированных кинопродуктов. Мировое кино которое десятилетие кряду эволюционирует в сторону индустрии развлечений, оставляя на прежнем пространстве немногое – артхаус, независимое кино, список не обширен. Сложные философско-интеллектуальные построения востребованы исключительно гурманами. Упростились запросы; напичканная идеями классика изначально избыточна.

Тезис третий. Аудиторные характеристики. Отношение к классике – дополнительная линия разлома внутри ядра российского «образованного класса», надежный индикатор групповых, отнюдь не личных предпочтений. Аудитория кинотеатров значительно молодеет, немалую ее долю составляют «хипстеры и золотая молодежь» мегаполисов, как заметил Долин, «нынешние правопреемники толстовской салонной аристократии». Сохранившая себя интеллигенция, идеологически и социально пестрое поколение 40-летних, «креативный класс» и студенчество реагируют на классику и, тем паче, ее экранизацию, говоря общо, по разному типу. Знание классики и регулярное обращение к ней в этом клубе окончательно утратили значение «членского билета».

Русская классика немыслима вне общественного ландшафта. «Образованный класс», избегая тяжелой ноши обязательств, предпочитает не думать о себе как о единственно возможной точке кристаллизации российского общества. Жизнь упростилась до рефлекторных реакций на события, и где-то здесь, полагаю, следовало бы поискать ответ на проброс Быкова, отчего все еще приходится довольствоваться «заслугой страны, так ничего с тех пор и не породившей». Скудноваты идейные поиски: совсем немного альтернатив предложено, они утолкались куда-то в промежуток между Карениным-государственником или толстовствующим Лёвиным.

Тезис четвертый. Вектор художественного процесса. Характерная для классики ответственность за высказывание и тональность его звучания конфликтует с постмодернистским «авторским прочтением» – созданием нового, индивидуального художественного смысла, где приему отводится системообразующее место. Дидактизм и монологичность теперь бесперспективны, изначально обречены. Слишком долго классическое искусство в отношении новаторства выступало в качестве репрессивной, подавляющей культуры. Изменчивость форм – закономерная физиологическая реакция. Разработанные горизонты теперь оказываются множественными. Зрителю вручено право соавторства, дарована возможность разглядеть прием и, похвалив себя за сообразительность, а автора за ловкость и оригинальность, дешифровать произведение по собственному уразумению. Или опять же, по Долину, «не увидеть ничего». Арт и «новый театр» также истребовали себе зрителя-соучастника. Проблема лишь в зрительской подготовленности.

Тезис пятый. Потеря миссии. Проявил себя и другой знаковый аспект, заключающийся в абсолютном моральном релятивизме, прежде невозможном для классического искусства.

Общечеловеческие и экзистенциальные проблемы перестали быть стержневыми. Если они и присутствуют, то тщательно декорируются, маскируются, стараются невзначай себя не выдать. Звучат шепотком, и разобрать эту ненавязчивую речь в повествовательной ткани становится делом довольно затруднительным. Особенно в экранизациях, все чаще оказывающихся банальными лайт-версиями литературы.

Тем временем у общества изменились ценностные ряды. Увы! – выглядят они не слишком привлекательно. Предъявленные Долиным «всеобщая незрелость», «демонстративный и декларируемый инфантилизм» в качестве главной социальной проблемы – лишь частный случай.

Вступление в эпоху, по Долину, «нового Средневековья» обусловлено, полагаю, не столько повальным «оглуплением» масс, сколько куда более разрушительной несостоятельностью – поиски добродетельных истин изъяты за ненадобностью.

Тезис шестой. «Лев Толстой как зеркало...» Требуя перемен в устроении государства, содержательных и символических, мы брезгливо отстраняемся, едва речь заходит о нас самих. Прежде такой взгляд – бесцеремонно и не щадя самолюбия – предъявляла большая литература, занятая «проклятыми вопросами», над которыми бились властители дум. Печатное слово отчетливо позиционировалась как элемент «духовных технологий». Последнее превращало классику в исключительный этически-коммуникативный феномен, важнейшие составные части которого оказались сегодня безвозвратно утерянными. В этом контексте проблема степени адекватности фильма Райта первоисточнику приобретает оттенки факультативности.

Тезис седьмой. Альтернативы. Несмотря на разнообразные ажиотации вокруг русской материи и взгляде на нее из иностранного далека (тут впору не только о раскритикованной Быковым в пух и прах «Карениной» говорить, а о «списке Магнитского», «законе Димы Яковлева» и «законе Владимира Познера»), не убежден, что искомую функцию установки абсолютно бесспорных моральных ориентиров удастся восстановить или хотя бы частично восполнить. Звучит парадоксально, но примерили ее на себя социальные сети: в лучших своих проявлениях виртуальная среда отлично справляется с этической кодификацией действительности.

Никому другому такое уже не по силам.