До боли хочется научить историю сослагательному наклонению

Когда начинало пахнуть порохом

Осенью 1994 года я был назначен заместителем начальника штаба одной из частей внутренних войск Приволжского округа. Обстановка была относительно спокойной. Складывалось впечатление, что раны на теле страны, полученные в ходе кровавых событий конца 80-х – начала 90-х начинают заживать. Отгремели московские путчи и мятежи, с распадом Союза Россия вышла из карабахского противостояния. Формирование абхазской армии и ввод на территорию республики штатных миротворцев были завершены, осетино-ингушский конфликт тлел медленно, не озаряя Кавказ яркими вспышками. Отколовшаяся от России в 1991 году Чеченская Республика Ичкерия, несмотря на творившиеся на ее территории беззакония и произвол, выпала из поля зрения федеральной власти и варилась в собственном соку. Поэтому и командировочная активность наших подразделений несколько снизилась.

В ноябре стали приходить известия о событиях в Чечне. Оппозиционные президенту «свободной Ичкерии» и бывшему советскому генералу Джохару Дудаеву силы, возглавляемые бывшим первым секретарем Чечено-Ингушского обкома КПСС Доку Завгаевым, предприняли наступление на Грозный. Наступление провалилось, оппозиционеры понесли большие потери, часть из них попала в плен. В СМИ выплеснулась информация о том, что в рядах оппозиционеров сражались штатные военнослужащие российской армии, заключившие контракты с Федеральной службой контрразведки (ныне ФСБ). В основном это были бойцы и командиры, требовавшие специальной подготовки (танковые экипажи и расчеты артиллерийских систем). Официальные российские власти комментировали это очень неуклюже, ссылаясь на то, что все эти военные уже давно уволены из армии. Но дотошные журналисты раскопали сведения о том, что все солдаты и офицеры – участники этих событий – были исключены из списков частей буквально за день до начала наступления на Грозный и, скорее всего, «задним числом». При этом Джохар Дудаев обеспечил полную информационную открытость итогов боев под Грозным.

И на экранах телевизоров появились пленные российские солдаты и офицеры, подробно рассказывавшие о том, как их вербовали чекисты, сколько обещали заплатить, как проводили комплектование подразделений, какие задачи им ставились.

Все это широко обсуждалось в нашей офицерской среде. Мнения о событиях были самые разные: от ура-шапкозакидательских до сдержанно-пацифистских.

В начале декабря было получено распоряжение из Москвы о снятии с длительного хранения и отправке эшелоном в Северо-Кавказский округ походных кухонь, цистерн для воды, палаток, сборных блиндажей, передвижных радиостанций из мобилизационных запасов, хранившихся на складах НЗ.

В это же время в часть прибыли кадровики из Главного командования внутренних войск. Стали беседовать с офицерами, имевшими опыт Афганистана, Карабаха, Ферганы, Абхазии, Осетии и Ингушетии. Помню, что со мной беседа велась как раз 11 декабря. Речь шла о переводе для прохождения службы в Северо-Кавказский округ. Я дал свое согласие, подписал рапорт. Вышел из отдела кадров, зашел в кабинет, включил телевизор. На экране Ельцин делал заявление о начале операции «по наведению конституционного порядка на территории Чеченской Республики». В тот день я еще не мог предположить, что моя подпись на рапорте сделает Эту Землю самой любимой и самой ненавистной, самой близкой и в то же время самой непонятной для меня на ближайшие двенадцать лет.

Сорок первый год – наша традиция

Прибыл на Кавказ, когда уже закончился бессмысленный и преступный по своему тактическому замыслу штурм Грозного, когда вошедшие на территорию Чечни войска столкнулись с сопротивлением не горстки отмороженных ваххабитов, а с реальной партизанской войной.

Группировка войск Министерства обороны, введенная в республику, была рассчитана на победоносный рывок к Грозному, захват ключевых населенных пунктов и объектов. Подтянуть силы из других регионов страны было невозможно. Их просто не было. Достаточно заметить, что в первом эшелоне войск шли разрозненные подразделения от разных частей. Полк выставлял один батальон, батальон мог выставить роту, экипажи танков и артиллерийские расчеты были сводными. Причина – целенаправленная деятельность власти по развалу армии и как результат – дикий некомплект офицеров и технических специалистов, безобразное состояние техники и вооружения, слабая подготовка людей.

Более успешно действовали внутренние войска. Межнациональные конфликты недавних лет помогли им остаться в тонусе, сохранить штатные боевые подразделения, офицерские кадры, поддерживать дисциплину и организованность, несмотря на то, что в финансовом и материальном плане они были в тех же условиях, что и армейцы. Но их было катастрофически недостаточно, и они не имели тяжелого вооружения.

И вот уже с началом операции, недоброй памяти командующий внутренними войсками Куликов принимает либо откровенно преступное, либо омерзительное по своей тупости решение в пожарном порядке сформировать на мятежной территории полнокровную дивизию в составе трех бригад, двух полков и десятка отдельных батальонов. Всего – 20 тысяч штыков. И все с нуля, в чистом поле, без казарм и парков, без достаточного количества офицеров, прапорщиков и сержантов, без транспорта и средств связи. Вот в эту веселую историю я и попал. И не было в той дивизии офицера, который не поминал бы «любимого» командующего «тихим добрым словом».

Я был назначен командиром батальона оперативного назначения с пунктом постоянной дислокации в Назрани. На картофельном поле. По пояс в грязи. В палатках. На формирование и боевое слаживание отводилось две недели. Бойцы прибывали с колес – в картофельную грязь. Оружие и боеприпасы сгружались на грунт – всё в ту же грязь. Рацион – на 400 человек – мешок гороха в сутки.

Будущий военный городок не огорожен и не обвалован, нет ни столовой, ни бани, ни туалетов, нет даже лопат. И это среди, мягко говоря, не очень дружественно относящегося к нам населения.

А кадры? Кадры как на подбор. В батальоне нет заместителя по тылу, из трех командиров рот – один, из одиннадцати командиров взводов – два, из трех старшин рот – один, из шестидесяти сержантов – шесть, техников рот – ни одного, из шести врачей, фельдшеров и санинструкторов – ни одного, поваров – ни одного. Солдаты все одного призыва – осень 1994 года. Кто служил, поймет ситуацию.

К началу второй недели боевого слаживания начала прибывать техника. Новые БТР-80М и грузовики «Урал» – в смазке и целлофане, прямо с завода. Правда, вместо тридцати четырех БТР пришло всего десять, а вместо десяти «Уралов» всего два. Водителей тоже не прислали. Связи никакой.

Штат кое-как слепили. Ротами командовали сержанты, взводами и отделениями – солдаты с харизматичным типом поведения. Без всяких военных знаний. Офицеров нет, прапорщиков нет, сержантов нет. Есть необстрелянные молодые бойцы.

Но главная задача боевого слаживания – обучение. Три дня на одиночную подготовку солдата, три – на слаживание отделений с проведением боевой стрельбы, три – на ротное тактическое учение с боевой стрельбой, три – на батальонную командно-штабную тренировку с элементами батальонного тактического учения. Так в учебнике Мельничука – Штеймана. А у меня ни полигона, ни тактического поля, ни стрельбища. Даже обычных перекладины и брусьев нет. Вот так я готовил пушечное мясо. Много и быстро. Без единого выстрела. Даже учебного.

К концу боевого слаживания батальона приехали на мое картофельное поле командующий войсками Северо-Кавказского округа генерал-полковник Лабунец и командир дивизии полковник Фоменко. Батальон построился. Я доложил по уставу. Два решительных человека прошли вдоль строя. Я не понял, как оценивались результаты боевого слаживания. Была оценка – «Ну, б**, здорово!» Понял, что им, двум не совсем ответственным за свои решения и оценки людям, нужно срочно отчитываться перед Москвой. Отчитались.

Грех великий перед выучившим и вооружившим меня народом я принял на себя потому, что с этим неукомплектованным и необеспеченным батальоном мне пришлось приступить к выполнению боевых задач.

Напрашивается аналогия с сорок первым годом, когда наша авиация была уничтожена на аэродромах, а сухопутные силы, потеряв управление, беспорядочно отступали до самой Москвы. Но ведь тогда мы были вроде как жертвой внезапного вероломного нападения. В 1994 году, инициировав войну, мы наступали в никуда, а точнее, на наши великодержавные грабли. Наступать на народ нельзя. Любой, у кого есть папа, мама, дети, друзья и дом, всегда готов стать партизаном.

Господин Куликов! Так кто же ответит перед матерями погибших абсолютно неподготовленных бойцов 99 дОН, 26 обрОН, 674 пОН, 101 обрОн, 102 обрОН?

Ваня Солнцев

Ваня Солнцев – обобщенное название российского солдата в среде офицеров. Лучше нашего солдата для безответственного и бестолкового начальства на войне нет. Его можно не кормить – сам найдет, где пожрать. Он может спать на голой земле, пить воду из танковой колеи, неделями ходить в рваных сапогах с абсолютно мокрыми ногами, может напиться как свинья и орать о любви к родине, умеет делать все – главное объяснить, как и зачем, подвиги совершает легко, не задумываясь. Умирает без особых эмоций. Он русский человек, и это его самые большие преимущество и недостаток. Ему свойственны все наши национальные особенности, связанные со способностью украсть и пограбить. Святые люди.

Госпиталь

Весной 1996 года оказался во Владикавказском госпитале. Лежу в палате. Нога воняет. Мне не понятно, чем. То ли моей осколочно-гниющей раной, то ли лекарствами, которыми ее лечат. Надоело. Отпросился у главврача – суперхирурга с корейской фамилией Ли (по-моему, подполковника медслужбы). Это был фронтовой хирург-виртуоз. Ногу спас. Школа Пирогова и Склифосовского.

И пошел я на костылях в местный веселый ресторан «Дарьял». И узнал интересную вещь: в пятидесяти километрах идет война, гибнут люди, а тут телки, мажорики, крутые тачки, шоу и мое на костылях воспоминание о золотых словах Лермонтова в первой повести «Героя нашего времени». Про быков и их возниц:

«Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!»

Чем пахнет война?

Война имеет особенные запахи в каждое время года.

Зимой война пахнет аммиаком. Холодно. Отхожие места далеко. Большое количество бойцов имеет свойство на войне мочиться где попало. Вокруг палаток, вагончиков, блиндажей и даже боевой техники.

Летом война воняет дерьмом и трупами. Дерьмом она воняет потому, что все начинают пить воду откуда попало и тут же гадить где попало. При сорока градусах жары вода бродит даже в алюминиевых фляжках. Еще не было ни одного фронтового лета без солдатского поноса. Жарко. Плюс нервы.

Трупы людей пахнут иначе, чем трупы животных. Особенно в ямах и закрытых объемах (подвалах, чердаках, машинах). Отличить можно сразу. Этого запаха лучше не знать. Нормальному человеку.

О трупах

Первый собственный (или по собственному приказу) труп врага – некоторое потрясение. Можно даже всю ночь не спать и переживать.

Следующие двадцать – статистика.

Следующие сто – головная боль (надо чтобы они все имели хотя бы легкие гематомы на правом плече от приклада автомата, лежали головой в сторону позиций войск, а в кармане имели ваххабитскую литературу) – требование военного прокурора после боя. Отчет перед прокурором после любого боя обязателен. Как у индейцев – по количеству скальпов.

Самое большое в жизни количество трупов я увидел в аэропорту «Северный» летом девяносто пятого. Там стояла военная прокуратура Грозного. Меня вызвали туда по какому-то мелкому поводу. Приехал, а нужного мне следователя нет. На выезде. В ожидании пошел прогуляться. Метрах в ста от прокуратуры большой ангар. Ворота открыты. Подошел, посмотрел. Штабелями лежат сотни трупов. Никаких холодильников. Все раздетые, посиневшие. Запах ужасный. Попытался выяснить у стоящего рядом с ангаром прапорщика количество. Ответ: «А хрен его знает. Штук пятьсот».

Игорь Стариков, ярославский мальчишка, большой умница. Он погиб при нападении банды на колонну с боеприпасами. Сидел на броне. Череп снесло взрывом, а мозги упали в сложенные лодочкой перед собой ладони. Так и сидел, окоченев, на броне без головы с мозгами в руках.

Журналисты

Очень недоверчивые люди. Почему-то, видя перед собой небритого, потного и грязного офицера, записывающего в блокнот после боя или операции фамилии раненых и погибших российских солдат, начинают задавать такие вопросы, что у окружающих (соответственно, и у читателей, зрителей, слушателей) складывается впечатление, что этот небритый и потный командир сам их поубивал и ранил.

Приехала как-то ко мне в батальон целая делегация журналистов из Тамбова, человек десять. Мы тогда стояли в Черноречье, в полуразрушенном детском санатории. Их прислали с командного пункта группировки вертолетом специально в мой батальон, потому что треть моих солдат были именно тамбовскими. Собрал я этих тамбовских бойцов, представил журналистов и ушел по своим командирским делам. Через полчаса слышу женский визг, дикие вопли: «Звери, убийцы, душегубы» и т.п. И вижу в амбразуру своего командного пункта, как одна из журналисток – полненькая такая девушка – бежит с воплями по минному полю в сторону чеченских позиций. Бежит, этак подпрыгивая и спотыкаясь, смешно как-то. Ужас. Я уже представил себе ее кишки, висящие на дереве, стоящем посреди поля. Хорошо, что как раз рядом с этим деревом в густом кустарнике в секрете сидели трое моих разведчиков. Они сбили ее с ног, скрутили и понесли обратно на позиции батальона. Я побежал к солдатско-журналистскому сходняку разбираться в чем дело. Разобрался. От смеха катался по земле. Оказывается, командир взвода материально-технического обеспечения тамбовский сержант Юра Михайлов взял на кухне картошку, вырезал из нее человеческое ухо, дождался, пока оно посинеет, нанизал на нитку и повесил на шею, под тельняшку. Пришел на встречу с журналистами, дождался, пока эти сюсюкающие барышни и субтильные юноши заговорили о смерти, страхе и жестокости (сочувствующие, блин), достал из-под тельняшки ухо на нитке, показал и еще добавил: «Это у меня всего одно, потому что я командир хозвзвода. А у разведчиков штук по сорок на шее висит». У девочки истерика. Рванула сдуру по минному полю. К чеченам. Потом, правда, выяснилось, что она прилетела к нам уже пьяная в драбадан.

Уходили с позором. Обещали вернуться

Предал нас Куликов. Об этом все знают, но почему-то молчат. Он начал формировать из местного населения патрульно-постовые полки милиции, вооружил их. И они по общему сигналу 6 августа устроили мятеж, захватив Грозный.

Пуликовский хотел бомбить город. Но полученные Куликовым деньги перевесили.

Августовские бои 1996 года были страшными. Никаких компромиссов. И мы победили. Бандитов вытеснили из города. Через позиции моего батальона с началом перемирия 22 августа из Грозного выходила банда «бригадного генерала» Ахмеда Закаева, живущего сейчас в Лондоне. Общался я с ним. Мразь конченная.

Вывод моего батальона из Грозного назначили на 13 сентября. Это была пятница. Чертовщина. Пятница тринадцатого.

Чеченские власти потребовали, чтобы мы уходили без флагов на броне. Хрена. Прошли с флагами от Черноречья до Владикавказа. Через пару лет вернулись.