Помолчать, чтобы вспомнить

Одно из самых ярких эмоциональных воспоминаний: я 16-летний студент училища, экскурсионная поездка – нас группой вывезли в Санкт-Петербург, поселили в каком-то здании типа интерната. У соседа есть с собой кассетный плейер и три кассеты: на двух из них записано что-то, что мне не интересно, третья – «Группа крови». Ночь. Я выпрашиваю у него плейер и альбом «Кино» (все равно товарищ собирался спать) и измеряю шагами коридор, слушая кассету в наушниках. Несколько раз по кругу, пока у плейера не сядут батарейки. Ночь, песни Цоя, бездонной красоты виды Питера, ощущение соприкосновения с чем-то из ушедшего в историю и одновременно предвкушения чего-то неизвестного и важного в будущем – наверное, одно из самых органичных и ярких ощущений в жизни.

Я не могу назвать себя «упертым» фанатом группы «Кино» (хотя все изданные диски и многие неизданные записи Цоя в моей коллекции есть). Но меня всегда привлекала в его песнях одна черта, которая вообще мало кому свойственна – лаконичность. Ничего лишнего в текстах (а поздние песни – так и подавно сплошной сборник кратких афоризмов), музыкальное сопровождение – по принципу «чтобы любой парень во дворе смог сыграть под гитару» (говорят, это вообще было своеобразным принципом для Цоя), статичное поведение на сцене, краткость и немногословие в интервью... Что это – природная замкнутость, соответствие образу или нежелание отвлекать внимание от главного?

Многие, стараясь осмыслить феноменальную популярность Виктора Цоя и его песен, сохраняющуюся и в наши дни, ссылаются на эффект ранней гибели – дескать, когда популярный человек уходит в самом расцвете своей славы, да еще внезапно погибнув, он автоматически становится легендой. Что ж, может быть. Но тогда откуда появилась эта сметающая все на своем пути популярность его при жизни (для справки: писали, что на концерте «Кино» в Лужниках присутствовало 70 тысяч зрителей)?

Айзеншпис? Конечно. При том, что он появился в жизни группы, когда та уже собирала дворцы спорта, и его роль заключалась скорее в некоей упорядоченной раскрутке явления, ставшего популярным еще до него. Да и работал-то он с группой недолго.

«Выпущенный из подполья рок», давка на концертах из-за возможности увидеть, наконец, то, чем так долго и зловеще пугали? Возможно. Но далеко не все песни, звучавшие тогда со стадионов, мгновенно подхватывались во дворах и подъездах.

А может быть, он все-таки смог сказать что-то, чего не смогли другие? Или не так – то же, но гораздо более простым и доступным языком? Ведь философ Шевчук или интеллектуал Гребенщиков – скорее все-таки для публики чуть постарше и повдумчивее, нежели подростки, открывающие для себя взрослый мир.

И несомненное свидетельство непроходящей популярности – ежегодные программы и фильмы по центральным каналам (с непременными анонсами вроде «Только у нас – неизвестные факты и новые свидетельства!», после которых следуют, как правило, заезженные интервью со знакомыми друзей знакомых, в которых если и попадается что-то новое, так лишь пара-тройка ничего не значащих деталей), концерты памяти...

Мемориальные концерты – особая тема. Я смотрел несколько отечественных концертов памяти разных музыкантов конца 80-х – начала 90-х годов и не мог отделаться от ощущения, что они были несравнимо более искренние, нежели сегодняшние «поминальники». Я не ретроград (хотя и люблю, чего скрывать, окунаться в атмосферу прошлых лет), но, судя по тем съемкам, что довелось видеть мне, это выглядело так: артист (или группа), решивший принять участие в концерте, выходил с программой, состоявшей из песен покойного, или своих песен, или и тех и других, но всегда подобранных согласно контексту ситуации. Чувствовалось, что эта программа – непростая, она проживается. В то время как сейчас многие (но, слава богу, не все!) концерты памяти (особенно местно-клубного уровня) сводятся к тусовке, где выступающие по очереди поют пять-шесть песен поминаемого под общий пьяный хор, в котором вряд ли каждый задумывается о смысле этих песен. И вроде бы пусть – в конце концов, такие же «концерты» регулярно устраиваются у фанатов дома или на даче. Но...

Ведь вот еще что интересно: фразы Цоя из поздних песен, выдернутые из контекста и сказанные вроде бы к месту, часто оказываются испорчены непоправимым пафосом. Напиши сейчас кто-нибудь статью или песню такими словами, вставь в свой текст его цитату, и первая мысль будет «ну вот, еще один мессия явился учить всех, как надо жить». Но в авторском исполнении это – не душеспасительный пафос, а доверительные размышления (впрочем, среди кавер-версий тоже есть очень удачные). Не это ли признак мастера слова – когда оно подвластно либо автору, либо человеку, также являющему собой самостоятельную творческую единицу? Ведь большинство попевок из современного радиоэфира может напеть любой – и ни на йоту там не потеряется...

Честно говоря, я не знаю, к чему все это пишу. Потому что есть ситуации, когда любые слова кажутся лишними. Мне очень странно осознавать, что уже сейчас я старше Виктора Цоя, который погиб, когда мне было пять лет и я даже имени его не слышал. А когда-нибудь я, наверное, буду и вдвое старше его. Его – одного из тех людей, который когда-то заставил задуматься. И одного из тех, кто, простите за банальность, оставил после себя пустоту.

И поэтому хотя и понятно желание разделить боль с единомышленниками, мне почему-то кажется, что самым верным поминанием будет вспомнить ушедшего самому – наедине со своими мыслями, чувствами и любимыми песнями. Потому что Цой (как и Летов, и Башлачев, и Янка, и Высоцкий, и многие другие) – у каждого свой. А придя с поминального концерта, лучше всего поставить диск и, услышав голос автора, помолчать. Чтобы снова вспомнить того, о ком никогда и не забывал.