Вечность, которая кончится

Мой муж @dbkozenko читает свой твиттер за утренним кофе, обедом, ужином и даже перед сном. Я не знаю точно, сколько у него там друзей, полагаю, что все же меньше, чем по новому закону (иначе ему пришлось бы регистрировать свой твиттер как СМИ). Но каким-то странным образом он всегда находит для себя там что-то интересное. Еще масса моих знакомых читает твиттер в «газелях», магазинах, кинотеатрах и даже когда в качестве похудания ежедневно вышагивает по дорогам города шесть тысяч километров.

Миллионы людей обитают в Фейсбуке, Вконтакте, Одноклассниках и черт знает где еще (чего там в этих интернетах только нет). Я тоже, конечно, присутствую во всевозможных сетях, но не испытываю этого всепоглощающего чувства каждую секунду узнавать, что там происходит.

Впрочем, я работаю в интернет-СМИ и вынуждена как минимум читать 50 новостных заметок в день на своем сайте, изучать видео, фоторепортажи и тексты. Кроме того, я, конечно, слежу за федеральной прессой, изучаю блоги известных людей, аналитические, экономические, обзорные и фиг знает еще какие публикации. (Другие миллионы миллионов людей сидят перед телевизором и «изучают» – за малым исключением – уж и вовсе нечто невообразимое.)

И вот иногда мне кажется, что таким образом мы все (мой муж, мои друзья, я в частности) анализируем самую разную информацию, чтобы составить более-менее верную картину действительности. Плюс свою профессию я все же как-то должна оправдать.

А иногда мне кажется, что мы живем в «Матрице» или каком-то «Вселенском шоу развлечений» – где все картинки предопределены заранее. Потому что невозможно же на полном серьезе предположить, что какой-то сумасшедший вдруг займет государственную должность и решит искалечить жизнь уже самим рождением искалеченным детям, запретив им обрести родителей в другой стране мира (да хоть бы и на Марсе). А другой сумасшедший вдруг подумает, что самое ужасное, что люди делают губами и языком – это даже не запретные речи, а вовсе даже минет, прости господи… А другие клоуны решат, что неплохо бы запретить иностранные и матерные слова. Следующим шагом может просто стать обет молчания. А что, Эрнст вполне справится со столь грандиозным шоу. Эмоции-то показывать можно. А вот звука – ни-ни… Как Эрнст обойдет стороной кружевные трусы и каблуки – это уже его, Эрнста, дело. Зато со зрелищными казнями на арене, мне думается, у Эрнста все сложится как надо.

Правда, шоу это – не для нас. Оно для Патриарха. Того самого, из «Осени патриарха» Габриэля Гарсиа Маркеса. Прообразом которого стали несколько латиноамериканских диктаторов. Впрочем, любой современный правитель вполне подойдет. Ради него создаются мифы, легенды, праздники, кровавые расправы, объявляется чума, под которую гребут всех неугодных. А потом Патриарх едет по городу и объявляет, что спас жителей от этой напасти.

Мифы придумывают люди – своими историями, страхами, сплетнями и желаниями чуда.

Например, когда умерла мать Патриарха (из «Осени патриарха»), ранее птичница-блудница Бендисьон Альварадо, «непорочно зачавшая Патриарха», гроб с ее телом возили по селениям и островам, люди рвали лоскутки одежды и волосы с головы покойницы, чтобы излечиться от всех болезней, и обывателям было невдомек, отчего же на следующее утро покойница была столь же прекрасна, как и вечером ранее.

А потом Патриарх неожиданно для себя женился. На Летисии Насарено. Некрасивой паломнице.

«Летисия изменила его в таком возрасте, когда человек не меняется, разве что смерть преображает его, и всякими постельными выбрыками сломила его сопротивление относительно женитьбы, победила его детское упрямство, – мол, “скорей умру, чем женюсь” <...> заставила надушиться мужскими духами, пристегнуть боевую саблю, пришпилить все медали и ленту кавалера ордена Гроба Господня, которым Папа Римский наградил его за возвращение церкви конфискованного имущества. <...> В таком виде она повела его рано утром в сумрачный зал заседаний, где от восковых свечей и увядающих на окнах апельсиновых веточек стоял запах покойницкой, повела одного, без всяких шаферов и свидетелей, повела, заарканив его своей послушницкой фатой, пряча живот под двумя юбками: нижней – холщовой, грубой и плотной, как гипсовая шина, и верхней – шуршащей, муслиновой, – семь месяцев было уже греховному плоду ее чрева, и она пыталась скрыть свой позор. Они стояли, потея, цепенея от близости невидимого людского моря, которое без устали рыскало вокруг мрачного торжественного зала.

Все подходы к нему были блокированы, все входы и выходы закрыты, окна забраны полотнищами с государственными гербами – зал должен был казаться вымершим, необитаемым, ибо венчание должно было остаться величайшей тайной и ни одна душа в мире не должна была узнать о нем».

Ничего не напоминает?

А потом Летисия научила Патриарха азбуке. И за обедом они втроем (с наследником) читали газету, которую в единственном экземпляре выпускали для Патриарха. И тот с радостным удивлением узнавал, на каком мероприятии побывал, в чем был одет, как прекрасно выглядел и какую торжественную речь произнес.

Позже Летисию вместе с наследником разорвали собаки, ибо эта «послушница» заимела обыкновение каждую среду ездить на базар и отбирать у торговцев фрукты, мясо, полотна…

И начался кровавый террор и поиски тех, кто надрессировал собак. И в отдаленном замке каждую ночь слышались голоса мучеников. Но Патриарх вовремя предал толпе исполнителя, и толпа возблагодарила его за то. За то, что вовремя разобрался.

А что же Летисия?

«Моя единственная и настоящая любовь», – вздыхал он и записывал свои вздохи на узких полосках пожелтевшей бумаги, на узких желтых полосках, которые отрывал от допотопных докладных записок. Он свертывал эти полоски, как цигарки, и прятал их в щелях по всему дворцу, в самых потаенных местах, где только он мог бы потом находить их, чтобы вспомнить, кому он принадлежал, вспомнить тогда, когда сам он уже ничего не сможет вспомнить; эти записки никогда никем не были обнаружены и остались в потайных щелях, в то время как образ Летисии Насарено выскользнул в сточные отводы его памяти…»

Но жизнь не заканчивалась маразмом. По разным мифам и легендам, Патриарх прожил то ли сто, то ли двести лет. И, бывало, заманивал за толстые решетки сладостями школьниц из соседних школ и предавался с ними утехам. Позже, в очередном прозрении памяти, выйдя за город, он узнал, что школы много лет уже как не существует, а юные девочки – всего лишь переодетые в школьные формы проститутки.

Вот потому-то иногда мне и кажется, что все, что сегодня творится с нами – все эти битвы не на жизнь, а на смерть в соцсетях, эти прожигающие душу клейма – белоленточники, каратели, хунта, фашисты, ватники, – всего лишь развлечение для одного стареющего диктатора. Развлечение, нередко ломающее жизни людям. Только люди эти – мы сами. И у Патриарха, к сожалению, не одна газета, а все эти наши интернеты с телевизорами.

Ну а потом генерал умер. Такое даже с диктаторами случается.

«Да, это был – что бы там ни говорили – настоящий траур, и скорбь была неподдельной, ибо его смерть, которой мы так долго и так вожделенно ждали, многое открыла нам в нас самих, и прежде всего то, что, ожидая в полной безнадежности, когда он издохнет от любой из своих монарших болезней, когда вести о его кончине, – столько раз передававшиеся шепотом из уст в уста и столько раз опровергавшиеся, – станут, наконец, правдой, мы кончились сами, выгорели дотла, и теперь мы не поверили в его окончательный уход не потому, что в действительности не были убеждены в этом, а потому, что в глубине души этого уже не хотели; мы не могли себе представить, как будем жить дальше, как вообще может продолжаться жизнь без него – наша жизнь, в которой он, как оказалось, занимал такое непомерно большое место».

Но у этой истории все-таки есть счастливый конец. Размышляя о том, что их Патриарх, их генерал с самого начала полагал, что ему лгут как раз больше те, кто угождает, потому-то люди и поняли, что они могут видеть жизнь со всех сторон:

«…Ведь он страшился узнать то, что мы прекрасно знали: что жизнь трудна и быстротечна, но что другой нет, мой генерал! Мы не страшились этой единственно подлинной жизни, потому что знали, кто мы такие, а он остался в неведении и относительно себя, и относительно нас, этот старец, вечно носившийся со своей свистящей килой, поваленный одним ударом роковой гостьи, вырванный ею из жизни с корнем; в шорохе темного потока последних мерзлых листьев своей осени устремился он в мрачную страну забвения, вцепившись в ужасе в гнилые лохмотья паруса на ладье смерти, чуждый жизни, глухой к неистовой радости людских толп, что высыпали на улицы и запели от счастья, глухой к барабанам свободы и фейерверкам праздника, глухой к колоколам ликования, несущим людям и миру добрую весть, что бессчетное время вечности наконец кончилось…»