Сергей Ильин: Несколько книжек переводил сon amorе

Сергей Ильин родился в Саратове. Учился в университете. Стал физиком-теоретиком. Уехал в Москву. Занялся переводом. Стал для многих издательств лучшим. Прожил большую часть жизни. Понял, что все города мира сводятся для него к Москве, Саратову, Коктебелю, Петербургу. Сейчас гостит в Саратове. Встречается с друзьями. Совсем недавно понял, что нужно видеться почаще. В гостях у друзей мы и встретились. Говорили о его нелёгком хлебе «почтовой лошади просвещения» и о зарубежной литературе.

– Писатель и переводчик. Гений и тень. Писателей-гениев знают даже далёкие от чтения люди, а их гениев-переводчиков вряд ли знают даже искушённые читатели. Сергей, вас это обижает?

– Я был однажды на вручении довольно солидной премии. Получила её Елена Суриц. На фуршете подошёл её поздравить. А она меня спрашивает: «Вы мои переводы знаете?» Ей лет 70 тогда было. Я понимаю, что она переводит уже лет 40–50, и говорю честно: «Наверное, знаю, но, как всякий нормальный человек, читая книгу, на фамилию переводчика внимания не обращал». Она говорит: «Очень жаль. Я-то ваши переводы знаю».

Я приехал домой, посмотрел. Боже мой! Генрих Бёлль… Пруст, Гамсун. Я всё это читал. Но не запомнил, что это Суриц. Что касается отношений с гениями… Если книжку перевёл и её сильно хвалят, мне достаточно того, что я её перевёл и не нагрешил. Я понимаю ведь, кого хвалят. Долгое время в тех компаниях, где имена переводчиков знают, когда, показывая на меня, спрашивали, кто это такой, удовлетворялись ответом: «Это переводчик Набокова». Потом меня повысили в чине, и я стал переводчиком Гарри Поттера. Иногда упоминают рядом два этих имени. Сейчас перевожу Тома Сойера и Гека Финна. Думаю, шума будет много.

– Текст книг сильно отличается от всем известного перевода?

– Мы знаем Тома Сойера в переводе Чуковского и Гека в переводе Дарузес. Могу сказать, что перевод Гека Финна прекрасен. Хотя построение некоторых фраз – настоящий милицейский протокол. У Чуковского эти деревенские мальчики разговаривают, как одесские гимназисты. У Дарузес лучше получается, ближе к дворовому языку. Из этих двух переводов можно было бы сделать один хороший.

Когда переводили Чуковский и Дарузес, не было Интернета. А разговоры этих ребят (это касается Тома Сойера, наверное, больше) пронизаны незакавыченными цитатами из Священного Писания. Этих цитат там 20–40. И Марк Твен их обыгрывает. Вставляет в такой контекст, где цитата становится смешной. Где Чуковскому и Дарузес было искать цитаты из пророка Иезекииля? Чуковский когда-то учился в церковной школе и ещё мог слышать Библию. Но это 30-е годы. Где искать? Идти к старенькому священнику, который знает Ветхий и Новый Завет наизусть? Сейчас это находится мгновенно.

– А у вас каким языком мальчики разговаривают?

– Ну, какой придумал, таким и разговаривают.

– А у Марка Твена?

– Там вообще не поймёшь. Гека Финна он предварил уведомлением, что персонажи разговаривают довольно странно, но это диалекты, вдоль Миссисипи растянутые. Что тут делать переводчику? Но пытаться создать некоторое просторечие надо. Потом, у Твена очень много словесной игры. Дарузес выровняла всё. Все ошибки исправила, чтобы рабоче-крестьянскому читателю было понятно. А я вот сейчас пытаюсь всё вернуть обратно. Довольно смешно получается. Всякие словесные игры – это то, ради чего и стоит заниматься переводом. Почему я перевожу с удовольствием Стивена Фрая? У него выдуманный, вывороченный язык. Это самое интересное и самое приятное, с чем может иметь дело переводчик.

– Когда вы переводите с увлечением, возникает ревнивое чувство, что вы это и сами могли написать?

– У меня нет. Но у моего замечательного друга Саши Кононова, который из меня и сделал переводчика, возникло. Он директор издательства, но книжки, которые ему важны и интересны, прорабатывает досконально. До каких-то мелких реалий, которые нужно уточнять. И вот он мне звонит и говорит, что в переводном норвежском романе рассказывается об общежитии артистов московского цирка в переулке от улицы Горького. Просит сходить посмотреть, что там на самом деле. Я иду. Там управление цирков. И вот есть такая книжка замечательная – «Каббала». Когда она у Саши издавалась, он звонит и говорит: «Сижу тут «Каббалу» читаю, сравниваю и думаю, что ж Уайлдер так неказисто фразу складывает? Вот у Ильина ведь всё хорошо». Пустяк, а приятно.

– Как к вам попадают тексты? Есть ли у вас возможность выбора?

– Звонят из издательств и спрашивают, не хотел ли бы я вот это перевести. Я очень редко говорю: нет, этим я заниматься не буду. С Бакли такая история была. У меня есть один бестселлер. Перевод, называется «Здесь курят». Довольно ерундовый роман, как мне кажется. Но, кроме всего прочего, это такое хорошее, профессиональное руководство по пиару. Я с ним не то чтобы мучился, но всё время чувствовал, что «не нравишься ты мне». Когда мне предложили перевести следующего Бакли, я отказался. И следующего тоже. Недавно всё-таки перевёл очередного Бакли. Называется «Верховные судороги». Злой, издевательский текст о Верховном суде. Я это люблю.

Но есть два автора, которых я перевожу в любом случае. Один – Фрай. Сейчас в очереди стоит очередная его автобиография (одну я перевёл уже, она закончилась тем, как он вышел из тюрьмы и поступил в Кембридж), теперь следующие 10 лет: знакомство с Хью Лорри, начало театральной деятельности. Называется «Хроника потерянного времени». А второй – Фейбер.

– А названия обычно оставляете авторскими?

– Когда как. Вот, например, Кутзее переводил ещё до того, как он стал Нобелевским лауреатом. Позвонили из журнала «Иностранная литература». Говорят, что роман о Достоевском южноафриканец написал, вот только хорошо бы его немножко стилизовать под Достоевского. Я читаю роман. Замечательная абсолютно история о том, как Достоевский, удравший от кредиторов, узнаёт, что погиб его приёмный сын, и под чужим именем возвращается в Петербург и встречается с Нечаевым. И дальше отношения Нечаева и Достоевского. А кончается всё тем, что он начинает «Бесов» писать. Сухой, жёсткий стиль: подлежащее, сказуемое; хорошо, если управление. Всё в настоящем времени: не пошёл, а идёт, не взял, а берёт. Получив задание по линии стилизации, перечитываю всего Фёдора Михайловича вплоть до «Бесов». Перевожу.

И Игорь Волгин (это в сегодняшнее время главный наш специалист по Достоевскому), рассказывая о романе Кутзее во вступительной статье к тематическому номеру журнала, отмечает, что особенно восхищает способность этого южноафриканского автора передать слог Достоевского так, словно сам Достоевский и написал. Спасибо, Игорь! У Кутзее этот роман назывался «Мастер Петербурга». В умах людей, которые книжки читают, это слово завязано на Булгакова. То, что это о Достоевском, не все поймут. И я дал роману другое название – «Осень в Петербурге».

– Есть у вас допустимый максимум и минимум ваших домыслов в романах, которые вы переводите?

– Фифти-фифти. Хотя что значит «домыслы»? Я не выдумываю сюжет. Но как-то надо расцвечивать слог автора, речь персонажей. Вообще-то я буквалист и стараюсь точно идти за тем, что написано. Но то, что скаламбурено на английском языке, не позволяет скаламбурить на русском. Поэтому я, опуская каламбуры, которые перевести никак нельзя, добавлял всегда свои собственные, чтобы их было примерно столько же. Иначе текст побледнеет, похудеет, исчахнет.

Поэтому, конечно, перевод получается не буквальный. Но когда я прочитал английскую «Лолиту» и положил рядом русский перевод самого Набокова, я понял: попал! Набоков, переводя «Лолиту», спокойно менял цитату из «Макбета» Шекспира на цитату из «Евгения Онегина» Пушкина. А я не люди?

– Влюблённость в автора добавляет качество переводу?

– У меня есть несколько книжек, которые я переводил con amore – по любви. Я пришёл в магазин, смотрю – стоит книжка Хеллера «Вообрази себе картину». Начинаю листать. Аристотель наблюдает за тем, как Рембрандт пишет картину «Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера». И начинает вспоминать историю Афинской республики, историю суда над Сократом… Такое новое Евангелие. Здесь же – история самой картины, которая была продана за бешеные деньги. В общем, это был единственный случай в моей жизни, когда я, прочитав книжку, подумал, что я либо рехнулся намертво, либо это абсолютно гениально. И я прочитал её второй раз. Тут же. И стал переводить. И перевёл.

А потом зашёл в тот же магазин и увидел книжку Хеллера, которая называется «Видит Бог». Воспоминания 75-летнего царя Давида на смертном одре о том, что было, о его отношениях с Богом, который ему должен вообще-то. Я и её перевёл. Сейчас они выходят по второму и третьему разу. «Каббала» – книжка, которая была переведена по любви. Никто не заказывал. Собственно говоря, весь Набоков переводился ровно con amore. Вот то, что переводится так, получается обязательно. Потому, наверное, что никакие сроки тебя не поджимают.

– Правду говорят, что вашим первым литературным переводом стал набоковский роман, который вы перевели для подружки?

– Не надо. Это была жена. Остальное правда. Моя знакомая тогда работала в Инязе. И вот приехали очередные студенты изучать русский язык, а по дороге накупили книжек про Россию, чтобы понять, куда летят. Самый умный купил роман Набокова «Пнин». Уезжая домой, они оставили ей все эти книжки. Набокова русского я знал к тому времени назубок. И тут беру у неё «Пнина», читаю и вижу, что эта книжка к тому, что с моей точки зрения представляет Набоков, отношения не имеет. Потому что Набоков обычно к своим героям довольно суров. Не любит он их. Если не считать романа «Подвиг», который я считал плохим романом, а сейчас считаю лучшим.

И я начинаю пускать пузыри, пытаюсь рассказать всё жене. Но что такое пересказать роман Набокова? Сел и перевёл. О том, что есть англо-русский фразеологический словарь, я тогда понятия не имел. Поэтому идиомы – пословицы, поговорки – в лоб переводил. Получилось хрен знает что. Сделал пять копий, раздал по знакомым. Те, кто знал английский язык, в отличие от меня, прочитали, сделали какие-то замечания. Начал править. Когда уже сильно переправленный текст попал к Саше Кононову и начал издаваться, он мне сказал: «Знаешь, в первом варианте был какой-то щенячий восторг, а тут уже нет, хотя этот перевод, конечно, правильнее».

– А когда вы получили первый официальный заказ на перевод?

– Я пришёл «в переводчики» с улицы. Саша Кононов мне потом сказал, что он пошёл в издатели с целью отловить меня. Мои переводы Набокова ходили по Питеру неподписанные. Он их читал. И издавал.

– В каком издательстве?

– В то время у него издательство называлось «Бедный Йорик». Подпольное, разумеется. Печатали на машинке «Эрика». Потом возник «Северо-Запад». Первым, что они издали, был «Осенний крик ястреба» Иосифа Бродского. Саша сидел там на фэнтези. У меня к тому времени вышел один перевод в журнале «Урал». И вот он меня через этот журнал нашёл. Это был год 89-й, 90-й. И он мне дал первый перевод заказной. Книжка называлась «Меч в камне». А вообще, серия – четыре романа о короле Артуре. Называлось всё вместе «Король Былого и Грядущего». Моя приятельница, сотрудница по одному переводу и жена Саши Кононова, написала роман, где по ходу дела героиня попадает в библиотеку, которая состоит из названных, но не написанных книг. И среди прочих там стоит лучший писатель Былого и Грядущего – Теренс Уайт. Абсолютно замечательный и мало кем замеченный.

– А сами для себя лично вы читаете сейчас англоязычную литературу?

– Я выхожу из дома, чтобы купить еды, бутылку вина и подписать договор с издателем. Всё остальное время сижу и работаю. Но время от времени на что-то натыкаюсь. Вот Мишель Фейбер. Мне издатель прислал как-то сборник его рассказов и сказал: выбирайте. Я выбрал четыре, перевёл. Потом он прислал следующий сборник: выбирайте. Я сказал: «Уже выбрал. Все». А потом был большой роман «Багровый лепесток и белый». Вторая треть 19 века. Лондон, абсолютно грязный. Женщина 19 лет. Проститутка с 13. И вот история о том, как она поднимается потихонечку наверх. А потом уходит, уводя за собой дочку своего любовника. И теперь вот прочитал новый его роман, страшно хочу перевести. На два месяца работы. Но их надо иметь.

– Саратов вашего детства и сейчас – они разные?

– Я очень люблю дворы. В прошлый раз зашёл в свой дворик и обалдел. Он каким был, таким и остался. Какая-то дверь, непонятно куда ведущая, ярко-синяя, труба ярко-красная. Париж такой возник. Точно такой же дворик нашёл в Москве, недалеко от Чистых прудов. Железная дверь. Полная разруха. Настолько всё красиво. Вздохнул: Саратов…