История репрессий

История репрессий. Случай Русецкого

Как-то само собой получилось, что историю государственного террора в Саратове я начал с рассказа о гибели художника. Затем последовали публикации, где истребление советского народа было показано с точки зрения палачей и их пособников. И вот снова художник, которому страшно повезло угодить в тюрьму за два года до начала массовых чисток. Потому что в 1937 году перевоспитание контрреволюционеров вышло из моды, и в тренд вошло их поголовное уничтожение.

Итак, Федор Русецкий родился в 1905 г. в селе Заплавное Царицынской губернии. Отец был адвокат, имел собственный дом в Камышине. В 1923 году сын уехал учиться в Саратовское художественное училище и закончил его в 1929 году под руководством Федора Белоусова, Алексея Сапожникова, Бориса Зенкевича и Валентина Юстицкого. Русецкий писал стихи, картины, с 1927 г. участвовал в групповых выставках, выступал на публике. Карикатуры и рисунки печатались газетах «Молодой ленинец», «Поволжская правда», «Студент революции», «Саратовский рабочий» и других.

Однако первой и последней персональной выставки Русецкий удостоился лишь в 1965 году. В сопроводительном тексте к каталогу читаем:

«В 1932 году Русецкий создает серию сатирических рисунков «За новый быт». Листы «Хулиганы», «Иждивенка», «Не пущу в детский сад!» разоблачают социальных уродов, тех, кто коверкает новые принципы жизни, кто топчет их. «Поговорим о дряни» – листы 1962-63 годов. Художник клеймит хапуг-стяжателей, пустых людей, любителей сплетней».

Куда подевались целых 30 лет из жизни художника, в советские годы не сообщали, а о самом Федоре Русецком, умершем в 1966 году, с тех пор почти не вспоминают. Однако большинство саратовцев старшего поколения прекрасно знают его иллюстрации к детским книгам.

В 1935 году Федор Русецкий работал художником в газете «Молодой сталинец». Судя по многочисленным свидетельским показаниям, в те годы в редакциях саратовских газет царил дух свободы и вольнодумства. Журналисты весело выпивали и болтали без оглядки на лишние уши. И совершенно напрасно. Потому что каждая их фраза могла быть истолкована как антисоветская, а любой разговор – как заговор с целью свержения советской власти.

Например, Русецкий дружил с карикатуристом газеты «Коммунист» Юрием Зубовым и фельетонистом той же газеты Кузьмой Черепановым. Ходили друг к другу в гости, отмечали получки в ресторанах, пересекались по работе. Но с точки зрения чекистов, все трое «систематически на протяжении целого ряда лет вели антисоветскую контрреволюционную агитацию среди окружающий их лиц, в служебное время, на квартирах, в ресторанах и т.д., направленную на дискредитацию мероприятий политики партии и Соввласти, восхваляли политический строй в Германии».

Далее я буду цитировать протоколы допросов из уголовного дела, заведенного на молодых журналистов. И нужно иметь в виду, что образовательный уровень работников НКВД не всегда соответствовал таковому у газетных работников. Поэтому если в тексте попадается явная ахинея, то в протокол она попала точно не по вине поэта или фельетониста.

20 апреля 1935 года следователь НКВД Виктор Ненашев решил, что Русецкий «достаточно изобличается в том, что, являясь участником контрреволюционной группировки, вел антисоветскую агитацию» и постановил привлечь художника по классической для врагов народа 58-й статье. Пункт 10 этой статьи гласил: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания».

Русецкого взяли дома на следующий день, при обыске были изъяты личные документы, девять писем и четыре тетради со стенографическими записями. А также стихотворение сосланного в Саратов московского поэта Василия Цвелева «Зимняя песенка». Отмечу, что более ни на каком этапе следствия эти бумаги не упоминаются, т.е. оказались попросту не нужны.

На время следствия художника заключили в фабрично-заводскую исправительно-трудовую колонию, в то время в Саратове было такое учреждение.

25 апреля Русецкого впервые допросил следователь НКВД Григорий Цепаев.

«Контрреволюционной работы против Советской власти, Коммунистической партии и их мероприятий я никогда нигде не вел и не думал вести. Никаких разговоров ни с кем по контрреволюционным вопросам я также никогда не вел», – кратко заявил художник, и целых полтора месяца его не трогали.

А в это время шли допросы друзей и знакомых арестованных журналистов. В частности, корреспондента газеты «Коммунист» поэта Николая Королькова. Судя по тому, что ни одного конкретного факта Корольков не привел, разоблачительные обороты в стенограмме были явно придуманы следователем. Здесь и далее протоколы допросов приводятся со значительными сокращениями:

«...делались попытки противопоставить часть писателей и газетных работников против партийной части и руководства редакции газеты «Правда Саратовского края», в настоящем переименованной в газету «Коммунист». Разжигалась склока. Вносились элементы морального разложения – систематические пьянки на квартирах друг у друга, в ресторанах, пивных. Вот это мне и известно как моменты антисоветских проявлений в окружавшей меня среде.

Насколько мне известно самому и из бесед с другими сотрудниками редакции газеты «Коммунист», все описанные мною отрицательные антисоветские проявления шли от писателя Бабушкина Виктора и группировавшихся вокруг него художников Зубова Юрия и Русецкого Федора. Помимо них, с Бабушкиным общались еще и другие газетные работники художник Софьин, писатель Виталий Волков, но характер их связи с Бабушкиным мне не известен. Бабушкин В., Зубов Ю. и Русецкий Ф. были организаторами систематических попоек, в которые втягивали газетных работников и писателей. На устраиваемых ими сборищах обрабатывалось мнение газетных работников и писателей в направлении противопоставления их партийной части редакции. По-видимому, велись и другие явно контрреволюционные разговоры...»

После прочтения последней фразы возникает закономерный вопрос: зачем и кому нужны были следственные действия, допросы, очные ставки? К чему вообще нужно было соблюдать видимость законности? Ведь следователь мог просто записать: «Вероятно, готовилось покушение на товарища Сталина». А дальше скорый суд без участия сторон и приведение в исполнение в тот же день...

Тем не менее, 7 июня Русецкого вызвал на допрос начальник четвертого отделения секретно-политического отдела Леонид Лихачевский. И в протоколе появились фамилии первых свидетелей, а также было зафиксировано, что Русецкий был «участником сборищ, на которых подвергались обсуждению в контрреволюционном направлении политические вопросы, критиковались политика соввласти, ее мероприятия; высказывалась враждебность к членам совправительства».

Русецкий сперва всё отрицал, потом произошло нечто, позволившее Лихачевскому внести в документ следующие «признания»:

«Я совместно с Зубовым участвовал в сборищах художников и газетных работников, устраивавшихся в ресторанах и на квартирах друг друга. На этих сборищах присутствовали: Бабушкин Виктор Федорович, Зубов Юрий, я – Русецкий Федор, Волков Виталий, Тимохин Виктор, Софьин Александр и Ефремов Владимир, а также Корольков Николай.

На почве недовольства условиями творческой работы, существующими в Советском Союзе, мы на своих сборищах критиковали политику партии и совправительства в области литературы и искусства в антисоветском духе. В последующем подвергали антисоветскому обсуждению и политику соввласти в колхозном строительстве.

Основное же направление, по которому они велись, заключалось в том, что мы критиковали политику соввласти в области искусства и литературы, как неправильную. Что мы поставлены в условия, когда нам «позволено» работать якобы только в строго ограниченных рамках и отображать как в литературе, так и искусстве жизнь только односторонне.

Критиковались нами в антисоветском духе и мероприятия соввласти в области колхозного строительства. Мы считали, что, проводя коллективизацию, советское правительство нанесет громадный ущерб населению страны».

Оперативная разработка саратовских журналистов продолжалась всё лето 1935 года, находились все новые свидетели их антисоветской деятельности. Так, инструктор социально-бытового отдела редакции газеты «Коммунист» Николай Маслов рассказал следователю Цепаеву:

«Русецкий вообще является человеком антисоветски настроенным. Я помню случай, когда Русецкий распространял вымышленные провокационные слухи о массовом заболевании и массовой смертности населения г. Саратова. Он говорил, что даже гробов не хватает и приходится людей хоронить или в общую яму, или же кое в чем. Русецкий даже высказывал свое желание написать сочинение или нарисовать каррикатуру (точно я сейчас не помню) на тему «Гробовой блат». Написал он это сочинение или нет, я не знаю. Распространение таких слухов было в редакции примерно в 1932/33 гг.

Примерно в 1934 году Русецкий распространял слухи о том, что якобы один из саратовских художников (фамилию я сейчас не помню) и плохой художник выехал во Францию и там женился на богатой и влиятельной во французских кругах женщине. Благодаря этого указанный художник якобы создал себе хорошие материальные условия, занял видное место и вообще создал себе хорошую карьеру. Хотя Русецкий сам из этого вывода не делал, но тем не менее это рассказ характеризует его стремление и то, что только в капиталистических странах так легко можно создавать себе карьеру и славу.

Русецкий был в дружеских отношениях с административно высланным поэтом Цвелевым, очень часто вместе бывали и как будто бы после уезда из Саратова в Москву Цвелева между ними имелась письменная связь. На чем основаны дружеские отношения Русецкого и Цвелева, я сказать не могу.

Однажды, я помню, кто-то из работников редакции задал вопросу Русецкому: «Почему Вы ничего из своих стихов не печатаете?» Русецкий махнул рукой в сторону и сказал: «Да что печатать-то?» В этом махе руки и ответе, как я понял, вложен Русецким тонкий смысл – стихи его никто не понимает, не ценит, а отсюда и без толку, не следует печатать».

К 10 августа у следователя Цепаева уже было достаточно сведений, чтобы обвинить Русецкого в тяжелых преступлениях. Протоколы допросов, записанные в одно и то же время рукой Цепаева, сильно отличаются друг от друга даже стилистически:

«Следствию известно, что Вы однажды, находясь в квартире Цвелева Василия, нарисовали на столе значок фашистской свастики и на вопрос товарищей, почему Вы нарисовали на столе фашистскую свастику, Вы ответили: «Вот еще нарисую у себя на шапке и буду ходить по улице, т.к. я заведующий мелкобуржуазным отделом». Расскажите, почему было допущено с Вашей стороны такое явление.

Ответ: Случая, когда бы я нарисовал на столе в квартире Цвелева фашистскую свастику – я не помню, но допускаю, что я мог машинально нарисовать таковую. Разговор с моей стороны, что я якобы говорил: «Вот нарисую у себя на шапке и буду ходить по улице» – отрицаю, т.к. его с моей стороны не было этого.

Вопрос: Следствию известно, что Вы, находясь в квартире Пшеничного Федора, рассказывали к.р. анекдоты. Чем это было вызвано?

Ответ: В квартире Пшениченого Федора я действительно бывал 1 раз, но это было давно, примерно в 1931 году, и ввиду давности я такого случая, чтобы рассказывал к.р. анекдоты – не помню.

Вопрос: Следствию известно, что Вы проявляли недовольство созданными условиями для развития литературы и искусства в СССР и этим самым вносили дезорганизацию в работу др. литературных работников. Объясните сущность этого явления.

Ответ: Да, действительно, примерно в половине 1934 года у меня сложилось упадническое настроение в литературной моей работе. Это было вызвано тем, что написанное мое стихотворение не поместили как аполитичное и подготовленная поэма также не обещала успеха. С другой стороны, у меня к этому времени уже сложилось определенное направление работать только на фронте искусства. Тогда я не понимал, что своим поступком я расхолаживающе действовал на др. литературных работников, но теперь я вполне сознаю свою вину.

Вопрос: Следствию известно, что Вы на почве недовольства созданными условиями для развития искусства и работникам искусства в СССР пропагандировали широкий размах работы по искусству в др. капиталист. странах, а также и созданные хорошие условия для работников там. В частности, Вы использовали в этой пропаганде один случай отъезда художника г. Саратова во Францию.

Ответ: Отрицаю, т.к. я такой пропаганды не вел. Случай отъезда одного художника г. Саратова Арапова во Францию я знаю, но рассказывал я об этом кому или нет, сейчас не помню, хотя допускаю, что я мог рассказать этот случай без всяких намерений.

Вопрос: Свидетель Маслов показывает, что Вы действительно случай с переездом Саратовского художника во Францию использовали в а/с целях. Подтверждаете ли показания свидетеля Маслова?

Ответ: Показания свидетеля Маслова я отрицаю, т.к. они являются ложными.

Вопрос: Вы в помещении Редакции, держа советскую монету в руках, заявили: «Раньше здесь был орел, а теперь эмблема грусти и печали». Подтверждаете ли указанное?

Ответ: Такого случая я не помню».

11 августа Цепаев продолжил допрос Русецкого. На руках у чекиста были показания очередных свидетелей: заместителя заведующего отделом газеты «Коммунист» Александра Уланова и литсотрудника газеты «Саратовский рабочий» Юрия Субботина.

Уланов вспомнил, что

«Русецкий свое отношение объяснял тем, что «Теперь, брат, захочешь писать, враз что-нибудь пришьют за писание, теперь только и осталось что играть в карты, больше в СССР развлечений никаких нет».

Русецкий распространял вымышленные к-р провокационные вещи. Он говорил, что «Вот построим бесклассовое общество, тогда все будем получать по 50 грамм хлеба или, наоборот, рабочим по 50 грамм, а мы по 100 грамм, т.к. мы в первой пятилетке недоедали».

По вопросу хозяйственных затруднений Русецкий заявлял: «Пусть лучше сначала умрет Сталин, а потом уж я».

Русецкий вел агитацию против развития советской торговли, он говорил, что ничего с торговлей у Соввласти не выйдет, так как нечем торговать, одновременно обещал написать контрреволюционный роман «Как Семен собрался торговать, а что ему продавать... рваные брюки».

Субботин не внес никакой конкретики, но это не помешало чекистам использовать его слова против Русецкого:

«Я также помню один случай, когда проводилась подписка на займ в 1934 году. У нас весь коллектив редакции подписку провели дружно, за исключением коллектива художников, которые отказывались от подписки на займ и вообще тормозили это дело. В числе художников тогда были – Русецкий Федор, Софьин и др., но их я сейчас не помню».

Тут же вызвали на допрос художника газеты «Коммунист» Александра Софьина. Он единственный из проходивших по делу категорично заявил: «Какие-либо контрреволюционные проявления со стороны Русецкого мне не известны».

Федор Русецкий продолжал упорствовать:

«Я признаю себя виновным в том, что примерно в 1933 или 1934 году, точно не помню, в редакции газеты я допустил одно по существу антисоветское высказывание: «Ну вот с месяц отдохнем, а там еще подпишемся на займ». Кто присутствовал в это время в редакции, я сейчас не помню, но вышеупомянутое высказывание я сделал без всяких намерений. Другой какой-либо агитации против выпускаемых займов с моей стороны не было.

Вопрос: Что Вам приходилось говорить по вопросам подписки на гос. займ и вообще о гос. займах, выпускаемых Совправительством, с Субботиным Юрием?

Ответ: Я знаю Субботина Юрия, он работал в редакции газеты литературным сотрудником и будто бы в нашем коллективе работал по распространению займа, но точно не помню. Я также не помню, приходилось мне с Субботиным вести разговор, или нет.

Вопрос: Свидетель Субботин показывает, что в 1934 году вели дезорганизующую работу и тормозили проведению подписке на займ по количеству служащих редакции газеты. Подтверждаете ли показания свидетеля Субботина?

Ответ: Показания свидетеля Субботина отрицаю. Они ложные.

Вопрос: Свидетель Уланов показывает, что Вы вели к.р. критику требований рабочих к Правительству о выпуске займа, изображая это якобы «бумажки, сочиненные большевиками», и рабочим самим нечего кушать, а газеты от их имени – Требуем выпустить гос. займ. Подтверждаете ли показания свидетеля Уланова?

Ответ: У меня действительно было такое настроение. На чем оно сложилось, я объяснить сейчас не могу. Случаев, когда бы кому-либо высказывал свои настроения, не помню, но допускаю, что могли быть».

Напомню, 11 августа Федор Русецкий еще отрицал все обвинения, а 13 августа вдруг снова «признался»:

«Да, признаю себя виновным в том, что действительно у меня в период 1932-1933 гг. было такое предположение, что облигации с крупными выигрышами дают только в крупные промышленные центры...

Я действительно пользовался слухами о массовой смертности и недостаче гробов, но кто мне это говорил, я сейчас не помню. Я верил этим слухам и рассказывал, в свою очередь, другим, но кому, не помню. Это все относится к периоду 1932-1933 гг.

В это же время сотрудница нашей редакции Синицина Клавдия рассказала мне, что у ней умерла мать и она достала гроб в похоронном бюро только благодаря близким знакомым. Я в это время высказал предложение написать фельетон «Гробовой блат» и я его написал и потом, посоветовавшись с кем-то из сотрудников редакции, убедился в нетактичности моего поступка и не поместил его в газете. Фельетон «Гробовой блат» размещен нигде не был, и я его уничтожил».

Но на этом допросы не кончились, чекисты припомнили Русецкому, казалось бы, давно забытые грехи:

«Следствие располагает данными, что Вы путем читки распространяли антисоветские куплеты о I пятилетке. Признаете ли себя виновным?

Ответ: Отрицаю.

Вопрос: Вы указанные куплеты читали в присутствии Щелкачева по дороге на пляж и на пляже в июне месяце 1931 г. Подтверждаете ли указанное?

Ответ: Щелкачева я знаю, мы с ним жили в одной комнате. Я со Щелкачевым был на пляже, но никогда антисоветских куплетов о первой пятилетке я не читал и не имел.

Вопрос: Вы вели агитацию против развития Советской торговли, выражали уверенность, что Совторговля – временное явление, т.к. торговать-то нечем и высказали свое желание написать к.р. фельетон на тему: «Как Семен собрался торговать, а чего ему продавать... рваные брюки». Признаете ли себя виновным.

Ответ: Отрицаю».

По-видимому, сопротивление Русецкого уже не имело никакого значения для следствия. 5 сентября 1935 г. было готово обвинительное заключение. Федора Русецкого обвиняли в том, что он:

«рисовал фашистскую свастику и высказывал свое желание такую же свастику нарисовать у себя на шапке и ходить по улице,

рассказывал к-р анекдоты, которыми компрометировались члены совправительства и политика совправительства,

вел дезорганизаторскую работу среди литературных работников, пропагандировал вымышленные, провокационные слухи о якобы «хороших» условия для литературных работников, работников искусства, а также и для развития искусства в западных капиталистических странах, используя с этой целью случай переезда одного художника г. Саратова Арапова во Францию,

вел среди работников редакции агитацию против госзаймов, распространял вымышленные провокационные слухи, что якобы облигации с большим выигрышем в учреждения не дают, а их выдают только в крупные промышленные центры, и что требования рабочих к правительству о выпуске займов есть бумажки, сочиненные большевиками, и этим тормозил проведение подписки на займ,

распространял вымышленные провокационные слухи, направленные против бесклассового социалистического общества, против Советской торговли,

сочинял и путем чтения распространял стихи антисоветского характера».

Стихи, кстати, в уголовном деле Русецкого не фигурируют. Их вообще сохранилось очень мало, а все известные рассыпаны в периодике. В качестве иллюстрации приведу одно раннее, 1928 года, из газеты «Поволжская правда».

Вещественных доказательств по делу добыто не было. Федор Русецкий виновным себя признал частично, но был «изобличен показаниями свидетелей», что позволило направить дело для рассмотрения в спецколлегию Саратовского краевого суда. Документ подписали Цепаев, Лихачевский, а утвердил начальник СПО УГБ УНКВД по Саратовскому краю Максим Грицелевич.

2 октября 1935 г. состоялось закрытое судебное заседание в составе председательствующего Кучеренко и членов коллегии Галкина и Киреева. В суд были вызваны свидетели Маслов, Корольков, Софьин и Уланов. Русецкий не признал себя виновным в контрреволюционной агитации, но подтвердил, что вел антисоветские разговоры:

«По вопросу коллективизации говорил Корольков, он приехал из района и начал рассказывать о тяжелых условиях, которые там создались, что там едят хлеб с лебедой. Я ничего по этому поводу не говорил. Антисоветских анегдотов я не рассказывал. Я политику Германского правительства не одобрял. Я рисовал фашистский знак, называя его эмблемой. На шапке я рисовать эмблему не хотел. Фашистской агитации я не вел. Мои рисунки говорят, какие у меня политические взгляды.

Анегдотов а/с насчет первой пятилетки я не разсказывал.

Дезорганизаторскую работу среди работников редакции я не вел. Стихи я не стал писать, потому что их не печатовали.

Я разсказывал, что у нас был ученик-художник Арапов, который уехал за границу и там выдвинулся женился на богатой и тем самым стал видным художником. Это я разсказывал в обществе. Разсказав этот случай, я не хотел подчеркнуть жизнь художников за границей.

Однажды Синицина пришла и говорит, что она никак не могла достать гроб. Я спросил ее, почему, она говорит, что в артели нет гробов, пришлось доставать по блату гроб. Я, видя тему для фельетона, сел и написал фельетон под заглавием «Гроб по блату», но потом его порвал, т.е. что издавать его нельзя.

Я говорил Уланову, что крупные займы даются только на большие крупные предприятия, находившиеся в крупных центрах. Больше я эту точку зрения нигде не высказывал.

Был такой случай, когда один сотрудник который получил деньги и говорит мне «Я много денег сегодня получил, потому что от займа выходной» А я ему ответил «Отдохнем да опять подпишемся».

Против Советской торговли я недовольства не выражал. О том, что при социализме будут получать хлеба 50 грамм, я не говорил.

Зубова я знаю, мы с ним учились в художественном техникуме. Общего у нас с ним ничего не было. Ближе с Зубовым я познакомился в 1934 г. Он мне помогал писать каррикатуры. Анегдотов я от Зубова ни одного не слышал. Стихи антисоветского характера я не писал и нигде не распространял.

Черепанова знаю очень мало, в обществе никогда с ним не был. С Зубовым я был несколько раз в обществе. Его политических взглядов я не знаю.

Я с Бабушкиным говорил о своих стихотворениях. Я не говорил «за границей обширнее поле действия, там можно напечатать больше стихов, а здесь осуждают и ставят в известные рамки». Виновным я себя признаю, что я вел антисоветские разговоры с Улановым, о займе, что «они идут не снизу, а сверху распространяются», о коллективизации я ничего не говорил».

Вызванные в суд свидетели не подтверждали те факты, что были записаны в протоколах их допросов. Разве что Уланов, который продолжал настаивать, что постоянно слышал от Русецкого разнообразную крамолу:

«...Русецкий говорил, что «у нас не ценят искусство». Затем он говорил: «Проводя новую мысль в литературе, можно допустить ошибку, которую сочтут за контрреволюцию». О торговле Русецкий заявлял: «У нас ничего нет в магазинах». Затем говорил: «Сталин имеет все и живет лучше нас». Русецкий говорил, что займ проводится не добровольно, а насильственным путем. На заем Русецкий подписывался нехотя.

Русецкий во время игры в карты нарисовал фашистский знак и сказал: «Вот эмблема, можно ее нарисовать на лбу и пойти по улице». Русецкий писал стихи контрреволюционного характера. Русецкий заявлял, что на западе художники оплачиваются лучше».

Выслушав подсудимых и свидетелей, спецколлегия краевого суда решила «Русецкого Федора Петровича подвергнуть лишению свободы сроком на пять лет».

О том, где и как он отбывал наказание, художник в последующие годы не распространялся. Освободили его в 1940 году, в документах по какой-то причине записано «по амнистии». В войну Русецкий рисовал «агитокна» в Энгельсе, в 1941 или в 1943 г. вступил в Союз художников. В 1945-1950 гг. работал в мастерских Всекохудожника.

А в апреле 1956 года Русецкий обратился в прокуратуру по поводу своей реабилитации. Снова начались допросы, правда, теперь происходили они по доброй воле.

Русецкий: «Я никогда антисоветски настроенным человеком не был, контрреволюционной пропаганды не проводил. Отдельные факты высказываний с моей стороны действительно были, но они не имели контрреволюционного содержания. Так, например, я действительно выступал с критикой по вопросу односторонности и бесконфликтности в литературе. Раньше увлекались показом в художественной литературе только положительных героев, приукрашивали действительность. Я критиковал такие тенденции среди литераторов г. Саратова. Однако я никогда не выступал против политики партии и Советского правительства. Мои критические замечания неправильно квалифицировали как контрреволюционные. Никогда я не выступал и против колхозного строительства. Однажды, когда мне стало известно, что артель по изготовлению гробов ввиду нехватки леса не изготовляет нужного количества гробов, то я хотел на эту тему написать карикатуру, однако после я раздумал это делать и карикатура мною нигде не помещалась. Членом никакой контрреволюционной группы я не состоял, никаких контрреволюционных сборищ я не посещал. Мои показания и показания других лиц на следствии записаны в преувеличенном тоне. В то время я слабо разбирался в политике и возможно сам отдельные свои суждения ошибочно считал антисоветскими, хотя я никогда антисоветских настроений не имел и в антисоветском духе не высказывался. Уланов и Синицына мне говорили, что их понуждали давать показания против меня и я полагаю, что они не подтвердят своих показаний, данных ими против меня на предварительном следствии».

Вызывались в прокуратуру и свидетели, на показаниях которых строилось обвинение против Русецкого. Правда, многих найти не смогли. Например, художник Софьин погиб на фронте, поэт Волков подхватил в тюрьме туберкулез и умер, не отсидев срока, подельников Зубова и Черепанова прокуратура найти не смогла. Но оставшиеся в живых свидетели как один отказались от своих показаний, данных более 20 лет назад. Что на самом деле происходило в стенах саратовского УНКВД в 1935 году, т.е. еще до Большого террора, вспоминал поэт Николай Корольков:

«Зачитанные мне мои показания на предварительном следствии и в суде я не подтверждаю, т.к. они записаны в тенденциозном духе. Действительно, некоторые разговоры на различные темы были, однако они не были контрреволюционными. Так, например, в 1933 г., когда ввиду плохих материальных условий жители сел Саратовской области переезжали жить в гор. Саратов, об этом разговор был. Однако, ни Русецкий, ни кто-либо другой против сов. сласти не высказывались. Русецкий, а также и др. лица выступали с критикой против бесконфликтности в литературе, когда в художественных произведениях освещались только положительные стороны. Однако, эти критические высказывания не являются контрреволюционными. Точно также и в отношении других разговоров, которые происходили между нами в то время. Этих разговоров я сейчас не помню, но утверждаю, что в этих разговорах ничего контрреволюционного не было. Приводя на допросе отдельные факты высказываний обвиняемых, я и тогда считал, что они не являются антисоветскими. Однако в то время эти разговоры квалифицировались, как антисоветские. Поэтому все факты, изложенные в моих показаниях и расцененные следствием и судом, как антисоветская деятельность Русецкого, Зубова и Черепанова, я полностью отрицаю и подтверждаю, что никаких антисоветских высказываний я от них не слышал. Подписал я свои показания потому, что в то время внушалось, что будто бы отдельные высказывания являются контрреволюционными, я тогда слабо разбирался в политических вопросах. Мои показания записывались следователем в сильно преувеличенном и в искаженном виде».

По завершении формальностей судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР 14 сентября 1956 г. вынесла определение:

«Из дела видно, что осужденные Русецкий, Зубов и Черепанов виновными себя в проведении антисоветской агитации как на предварительном следствии, так и в судебном заседании не признали, хотя и не отрицали отдельных фактов разговора, которые по существу не содержали в себе антисоветской агитации. Что же касается показаний свидетелей, то в процессе перепроверки дела Уланов, Корольков, Маслов, Субботин и Синицина не подтвердили своих показаний».

В результате приговор 1935 года в отношении всех троих был отменен, уголовное дело – прекращено, а бывшие враги народа – реабилитированы.

...По-разному сложилась жизнь у тех, кто так или иначе имел отношение к делу саратовских журналистов. Вернее, по-разному несчастливо.

Писатель Виктор Бабушкин, старший товарищ осужденных, за месяц до них был приговорен к трем годам лагерей за троцкизм. Отсидел, долго жил в ссылке, умер в 1958 г. в Саратове.

Художник Алексей Арапов, за упоминание которого, в частности, посадили Русецкого, действительно бежал в 1925 году из СССР во Францию. Часто выставлялся в лучших салонах Парижа, вошел в круг выдающихся художников русского зарубежья, дружил с Ларионовым, Гончаровой, Зданевичем, Пуни, Ланским. Поэт Борис Поплавский посвятил ему стихотворение «Ангелы ада». В 1929 г. monsieur Alexis Paul Arapoff женился на студентке Сорбонны, богатой американке Кэтрин Грин, переехал к ней в Бостон, родил шестерых детей, занялся иконописью и в 1947 г. погиб в автокатастрофе.

Фельетонист Кузьма Черепанов узнал о своей реабилитации только через 16 лет. В 1972 году он писал в саратовское управление КГБ из Семипалатинска: «Мне уже 70 лет. Давно я уже на пенсии. Перенес тяжелый инсульт и теперь беспомощный инвалид. Казалось бы, что вспоминать далекое прошлое. Но морально я все-таки чувствую себя ущемленным. Прошу, если возможно, сообщить мне о моей реабилитации».

Следователь НКВД Леонид Лихачевский был осужден и расстрелян в Новосибирске в 1940 году. Оперуполномоченного Виктора Ненашева репрессировали в 1938 году, и дальнейших сведений о нем нет. Следы Григория Цепаева также теряются после 1939 года.

Самая богатая биография сложилась у начальника секретно-политического отдела УГБ УНКВД по Саратовскому Краю Максима Грицелевича. Окончание войны он встретил в глубоком тылу, в должности начальника 1-й части Усть-Ордынского военкомата Иркутской области. И согласно справке, в Новый 1946 год «замерз ввиду опьянения при наличии болезней: миокардит, общее ожирение, гепатит хронический».

Русецкий, счастливо избежав длительного срока, расстрела или гибели на фронте, был реабилитирован и спокойно работал иллюстратором в Приволжском книжном издательстве. Федор Петрович оформил десятки детских книг, и собственных, и других саратовских авторов. Продолжал рисовать и писать картины, но стихи больше не печатал. Наконец, к его 60-летию в Радищевском музее была устроена первая персональная выставка.

Федор Петрович Русецкий и Андрей Касович. 1964 г.

Но судьба догнала его, когда, казалось бы, все ужасы остались позади. Саратовский писатель Григорий Коновалов записал в дневнике 29 января 1966 года:

«Федор Петрович – Федя – Федяня Русецкий умер вчера в 12 часов. Несколько дней назад два хулигана студенческого вида ножом пырнули по ноге. У него был инфаркт до этого. Вчера стало плохо. Жена Галя за врачом хотела, он удержал ее. Соседка привела медсестру.

Покраснел, вспотел, тяжело. Потом побелел. Глаза остекленели. Уколы, массаж сердца – бесполезно.

Был он красивый человек во всех своих человеческих проявлениях. Выше среднего роста, широкоплечий, мускулистый, белокурый русак. Душа детская, чистая. Внутренняя вежливость, доброта. На рыбалке за самое трудное брался. Бредень тянет, за весла, уху варит. Людей угощал, о себе не думал. Одаренный разносторонне: поэт и художник».